Арсений Несмелов: биография. Белый поэт Арсений Несмелов

Промозглым утром поздней весны 1924 года из красного Владивостока сбежали четверо белых. Много дней блуждали в дебрях и сопках, рисковали жизнью, голодали, мерзли у ночных костров. Наконец вышли на границу с Китаем. Еще через неделю были в Харбине. Спаслись.

Этим четверым повезло не встретить врага, не заблудиться в глуши - выручила карта местности, которую тайно передал бывшим офицерам Императорской армии другой офицер - Владимир Арсеньев, исследователь и знаток Уссурийского края. Знаем мы об этом во всех подробностях, потому что в числе беглецов был Арсений Несмелов, чье литературное имя уже в то время было довольно известно.

А сегодня постепенно, по мере нашего запоздалого узнавания его творческого наследия, входит в ряд самых ярких имен русской литературы XX века.

В туфлях по тайге

"Девятнадцать суток тайги. Клещи, от которых не было спасенья; пугающий, потому что похож на собачий (не люди ли поблизости?), лай диких козлов... Бесконечный путь по тропам и без троп; хребты, взятые в лоб. Временами отчаянье, временами бесконечная усталость, когда безразлично решительно всё; засыпание, похожее на падение в яму, и жестокая мука пробуждения от утреннего холода, когда мокрые ноги кажутся налитыми свинцом".

Этот побег как момент перелома судьбы запечатлен автором неоднократно - и в стихах, и особенно в прозе. Драматический сюжет преследовал и повторялся как страшный сон. А иногда и не очень страшный, даже местами смешной, когда автор позволяет себе веселую самоиронию и повторяет забавные детали похода вроде нелепых домашних туфель, в которых он отправился в дикую тайгу, и они то терялись в болотной трясине, то разваливались на ходу, а попутчики незлобно высмеивали приятеля.

Но даже в таких эпизодах читается между строк мучительное душевное напряжение, как у несправедливо осужденного перед завтрашней казнью.

Несправедливость. Обида и упрек. Почему так неправильно повернулась жизнь?

Изможденные путники на вершине очередной сопки увидели наконец пограничный столб, и к восторгу от достигнутой цели примешалось именно это: упрек и обида. "Мы ведь прощались с нашей родной страной! И сердце сжималось от боли, от незаслуженной обиды изгнания, на которую нас обрекал большевистский режим..." В другом месте повествования эти эмоции дрейфуют в сторону горького юмора: "Вот до чего доводит приличных людей революция!"

Еще совсем недавно эмоции были другие...

Последний оплот Империи

Вспоминался Владивосток, остававшийся спасительным до тех пор, пока до него не докатилось красное колесо, раздавившее последний оплот Империи с его политической мешаниной и почти мирной жизнью. За три года Несмелов здесь неплохо прижился, поладил и с местной властью, и с японцами, издал два сборника стихов, печатался в зарубежных изданиях от Парижа и Праги до Чикаго и Сан-Франциско. А главное - свободно общался с такими же, как он, обладателями паспортов со штампом "Бывший белый комсостав", принужденными раз в месяц отмечаться в комендатуре ГПУ. Конечно, такое поражение в правах мешало жить, но не фатально ("посещение комендатуры страшного учреждения стало для всех нас привычным, непугающим делом").

Когда кольцо красных отрядов все теснее сжимало Владивосток и многие спешили покинуть город, Несмелов испытывал смешанные чувства. "Ехать мне или нет? Два года я дрался с большевиками, но драться с человеком не значит узнать его. Почему же не посмотреть, не познакомиться?" Да и большевики, овладев Приморьем, не спешили репрессировать недавних врагов, тоже старались "посмотреть, познакомиться" - вплоть до того, что некоторых (того же Арсеньева) освобождали от надзора "как лояльного по отношению к советской власти".

Предложили и Несмелову: "Вы можете быть сняты с учета, если представите двух поручителей из числа членов профсоюза". Это прозвучало за день до побега, когда решение бежать было окончательным и бесповоротным. А если бы он получил свободу передвижения раньше - за месяц или два до того? Наверняка уехал бы в родную Москву с надеждой на дружескую протекцию влиятельных людей (например, Пастернака), знавших и высоко ценивших его поэзию.

Но что потом? На фронтах классовой борьбы, которую никто не отменял?

Вина поэта

Логику этой борьбы Несмелов изначально, интуитивно не принимал. Кровавое противостояние красных и белых он считал следствием исторической путаницы, досадным казусом всенародной судьбы. И хотя не без поэтического пафоса определил: "Мы - белые", в этом не было гордости или фанатизма, а всего лишь некоторый знак отличия, вроде шинельного шеврона (сдал шинель в цейхгауз - и ты уже вольноотпущенник, сам себе человек). Его служение "белому делу" - от мятежной кадетской Москвы до колчаковского Омска и дальше, с боями до Читы, через Маньчжурию к спасительному Владивостоку - все это служение было в сущности бегством. От неминуемой гибели в досадном и бессмысленном красно-белом водовороте.

После того как красноармейские отряды "разгромили атаманов, разогнали воевод", Владивосток недолго сохранял вид общего приюта для победителей и побежденных. Этот короткий период отразился у Несмелова в нескольких сюжетах, где персонажи, образно говоря, смотрят друг на друга с терпеливой улыбкой, а в кармане сжимают наган со взведенным курком. Мало-помалу атмосфера в городе сгущалась, участились слухи об арестах, об удачных и неудачных побегах из-под надзора красной комендатуры. В этом нагнетании событий предчувствовался не только близкий финал затянувшейся пьесы, но и столь же неминуемая "одновременная деградация революции и эмиграции".

Революция и эмиграция как результат всеобщего недомыслия, как двойное следствие одной и той же ошибки...

И каверзную эту ошибку никак невозможно исправить, только искупить, изжить этот грех - и всеобщий, и каждому свой. Несмелов, не без душевного сопротивления, признавал свою виновность в гибели Империи. И даже свое невольное соучастие в цареубийстве.

Сколько было убийц? Двенадцать,
Восемнадцать иль тридцать пять?
Как же это могло так статься -
Государя не отстоять?
Только горсточка этот ворог,
Как пыльцу бы его смело:
Верноподданными - сто сорок
Миллионов себя звало...

Главные вопросы

Он мог применить к себе смягчающее обстоятельство: оставался всегда монархистом, верным не только офицерской присяге, но и природному гражданскому чувству ("Какие-то эсдеки, эсеры, кадеты - тьфу! - даже произносить эти слова противно. Мы шли за Царя, хотя и не говорили об этом...").

"За Царя" он шел всегда. В четырнадцатом и пятнадцатом, когда подпоручик Арсений Митропольский (псевдоним Несмелов он взял в память о погибшем друге) был воином Императорской армии, месил грязь окопов на боевом рубеже против чужака австрийца - оттуда прилетел снаряд и ранил осколком... И в семнадцатом, от марта до октября, когда Император отвернулся от Царства, но был еще жив... И даже в восемнадцатом: вместе со всем белым войском оставался под сенью царского скипетра, уже упавшего, но все еще державшего за сердце и совесть, заставлявшего помнить о присяге, поднимавшего в атаку. Если бы успели отверженного, но не поверженного Николая в праведном бою отбить - не вернулся бы скипетр на свое законное место?

Пока оставалась такая надежда, красно-белая война имела для Арсения Несмелова простой и понятный смысл. Отчаянный порыв к спасению Царства был прерван в тот час, когда пришла весть о расстреле в Ипатьевском доме.

Почему рыдает седоусый воин?
В каждом сердце словно всех пожарищ гарь.
В Екатеринбурге - никни головою -
Мучеником умер кроткий Государь.
Замирают речи, замирает слово,
В ужасе бескрайном поднялись глаза.
Это было, братья, как удар громовый,
Этого удара позабыть нельзя.

Крах смысла борьбы, вот что случилось. И потом - неизбежность отступления, агония бегства. И навсегда - горькая память об утраченном смысле борьбы, сожаление о роковом проигрыше. "Жизнью правят мощные законы, / Место в битве указует рок..."

Несмелов был фаталистом? Вот уж вряд ли... Но чем дальше от роковых лет, чем ровнее дыхание после давней погони, тем внимательнее присматривался к близким и давним событиям, к судьбам героев глубинного народного сопротивления. И одобрительно повторял откровения святого сопротивленца Аввакума: "Необходимая наша беда, невозможно миновать!.. Выпросил у Бога светлую Россию сатона, да же очервленит ю кровию мученическою. Добро ты, дьявол, вздумал, и нам то любо - Христа ради, нашего света, пострадать!"

Неминуемая беда? Необходимая и даже полезная? Бог поддался просьбам дьявола не для растерзания России, а для ее поучения, чтобы преподать урок? Невозможно жить без ответов на вопросы, которые жгут память и совесть. Пускай блуждать, ошибаться, убеждаться и убеждать, искать согласия в разногласиях, вновь и вновь упорствовать в хождении по мукам самопознания...

Поэт Несмелов искал ответ на главные вопросы.

Дело N 143

В начале сороковых Россия вновь схлестнулась со смертельным врагом, и большевики - со всеми их классовыми прегрешениями - показали себя как спасители страны и народа от истребления. В это время многие жители Харбина (и других эмигрантских диаспор) менялись в своих убеждениях от антисоветчиков до "оборонцев" - сочувствующих Красной армии, радующихся ее победам. Да что говорить о простых обывателях, всегда подверженных влиянию текущих событий, если даже главарь харбинских фашистов Родзаевский писал покаянное письмо Сталину, открещивался от прежних убеждений и добровольно явился в СССР, где был вскоре расстрелян.

В хабаровском госархиве хранится "Дело N 143". Маленькое фото анфас, подписанное русскими буквами и японскими иероглифами. Из нескольких известных фотографий Несмелова эта лучше других показывает контраст внешних и внутренних проявлений характера, отразившихся и в биографии, и в творчестве. Жесткая складка рта, офицерский волевой подбородок и - глаза обиженного подростка... В этом есть что-то истинно русское. Может быть, православное смирение, сопряженное с готовностью постоять за свою правду ценой любых жертв, и трагическая несовместимость этих начал, всегда чреватая гибелью...

Анкета. Подробный опросный лист. На все вопросы Несмелов ответил с раздраженным нажимом пера: "нет", "не был", "не состоял", "не занимал", "не избирался", "ученых трудов не имею"... И с крайней степенью раздражения, разрывая слово на буквы, обозначил свои политические убеждения: "фашистские".

Как? Арсений Несмелов - фашист? Некоторые "исследователи" в этом абсолютно уверены.

Ну да, была в ту пору в Харбине "Русская фашистская партия", проводила шумные сборища, ругала жидомасонов и обещала в скором времени спасти матушку Русь. Издавала газету "Наш путь" и журнал "Нация", в которых Несмелов подрабатывал заказными стишками...

Но какой из него фашист...

Учитывать надо и то, когда и кем было заведено "Дело N 143". Под ним стоит дата: "27 мая 1935 г." В это время Харбин был уже под японской пятой, и БРЭМ ("Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурской империи") проводил регистрацию подданных, уклониться от нее было невозможно. Чтобы оградить себя от излишнего внимания со стороны новых хозяев, следовало изобразить лояльность. А поскольку Япония союзничает с фашистской Германией, достаточно назваться фашистом. Начальство одобрительно кивнет да и оставит в покое.

Странно держать в руках эту архивную папку, содержащую всего лишь четыре листа анкеты и надпись: "Подшито и пронумеровано 106 листов". Куда делись недостающие 102? Изъяты для приобщения к другому, более важному делу? Или уничтожены?

Но ясно без всяких догадок, что злополучная строка о "политических убеждениях", дополненная перечнем боевых заслуг колчаковского поручика, стала находкой для чекистов. Легко представить себе участь Несмелова, если бы его, арестованного в августе 1945 года, вместе с другими такими же арестантами довезли до Хабаровского управления НКВД.

Но он умер в дороге, на пограничном пересыльном пункте в Гродеково, от инсульта.

Последний миф

И еще один миф о Несмелове. Когда за ним пришли в его харбинскую квартиру, он сдал оружие со словами: "Советскому офицеру от русского офицера". Затем спокойно выпил рюмку водки и подал записку: "Прошу расстрелять меня на рассвете". Советский офицер ответил: "Расстрелять на рассвете не обещаю, но о вашем желании доложу обязательно".

Поверить в эту театральную мизансцену?

Каждый из нас может судить этого человека по воле своего чувства и в силу собственной правды. А он не может в свое оправдание сказать ничего. Кроме того, что уже сказал.

После смерти поэта остаются его сочинения. Даже если не знать подробностей земной жизни автора, этих текстов бывает достаточно для уважительной памяти об умершем творце. Сочинения Арсения Несмелова заслуживают именно такого - уважительного (местами восхищенного) прочтения как образцы русской словесности. И очень важно, что помимо литературного мастерства большинство этих текстов ярко окрашено живой жизнью автора.

Он признавался: "Всякий ищет свое... А чего ищу я?.. Я люблю только точно писать жизнь, как пишет ее художник-реалист".

Как он жил, так и писал. И словно капля воды, отражающая океан, отдельная человеческая судьба, написанная художником-реалистом, отобразила всенародную судьбу на ее трагическом переломе.

Несмелов открывается нам постепенно, словно притормаживает наше нетерпение, предлагая много раз перечитать известное, прежде чем прочесть вновь открытое. Он всегда верил: его вспомнят, его прочтут. Но без особой надежды на понимание.

Иногда я думаю о том,
На сто лет вперед перелетая,
Как, раскрыв многоречивый том
"Наша эмиграция в Китае",
О судьбе изгнанников печальной
Юноша задумается дальний.

Поэт пытается рассказать о судьбе изгнанников, пролить свет на ее роковые причины... Напрасно...

Не поняв друг в друге ни аза,
Холодно разъединим глаза,
И опять - года, года, года,
До трубы Последнего суда!

Возможно ли это - понять друг друга? Почему так долго и безуспешно длится эта попытка? Останется ли неразгаданным на теле двадцатого века странное и страшное красно-белое клеймо? Может, когда-нибудь разгадаем - если диалог потомка и предка получится равноправным и честным.

Это трудно: предков давно нет в живых. Но осталось их слово о времени и о себе. Слово сказано. Надо его услышать, понять и принять.

СТИХИ О ХАРБИНЕ

Арсений Несмелов

Под асфальт, сухой и гладкий,
Наледь наших лет, -
Изыскательской палатки
Канул давний след...

Флаг Российский. Коновязи.
Говор казаков.
Нет с былым и робкой связи, -
Русский рок таков.

Инженер. Расстёгнут ворот.
Фляга. Карабин.
- Здесь построим русский город,
Назовём - Харбин.

Без тропы и без дороги
Шёл, работе рад.
Ковылял за ним трёхногий
Нивелир-снаряд.

Перед днём Российской встряски,
Через двести лет,
Не Петровской ли закваски
Запоздалый след?

Не державное ли слово
Сквозь века: п р и к а з.
Новый город зачат снова,
Но в последний раз.

Как чума, тревога бродит, -
Гул лихих годин...
Рок черту свою подводит
Близ тебя, Харбин.

Взрывы дальние, глухие,
Алый взлёт огня, -
Вот и нет тебя, Россия,
Государыня!

Мало воздуха и света,
Думаем, молчим.
На осколке мы планеты
В будущее мчим!

Скоро ль канут иль не скоро,
Сумрак наш рассей..
Про запас Ты, видно, город
Вырастила сей.

Сколько ждать десятилетий,
Ч т о, к о м у беречь?
Позабудут скоро дети
Отческую речь.

Милый город, горд и строен,
Будет день такой,
Что не вспомнят, что построен
Русской ты рукой.

Пусть удел подобный горек, -
Не опустим глаз:
Вспомяни, старик историк,
Вспомяни о нас.

Ты забытое отыщещь,
Впишешь в скорбный лист,
Да на русское кладбище
Забежит турист.

ГОЛУБОЙ РАЗРЯД

Николаю Асееву

Ложась в постель - ладью покоя,

Ловлю плавучие стихи

И рву не видя и легко я

С корней, упавших до стихий.

И мнится мне: оруженосец -

Вчера надменный сюзерен,

Я сумасшедший миноносец

У остроострова сирен.

И разрушать борта какие

Обречена моя душа,

Летящий под ударом кия

Планетно озаренный шар.

И вот, свистя, несусь в овале,

Качая ось-веретено,

Но там, где сердце заковали,

Уж исцарапано звено.

И скрип цепей, протяжный скрежет,

Под допотопный вздох стихий

Я переплавлю, сонный нежил,

В легко скользящие стихи.

И, засыпая, всё баючей

Кружусь, захваченный в лассо,

В лучи истонченных созвучий -

Звенит колокольчик серебряный -

Над тонкой травинкой оса,

И в мозг, сновиденьем одебренный,

Космато ползут чудеса.

Нейроны, объятые спячкой,

Разжали свои кулачки,

И герцог целуется с прачкой,

И кровли целуют смычки.

И страж исхудалый и серый

(От пота раздумий измок)

С дверей подсознательной сферы

Снимает висячий замок.

Вот нагибаюсь. В пригoршни

Черпаю тонкую суть,

Что нагнетатели-поршни

В мир ураганно несут.

Вот - торжествующей спазмой

Сжался родящий живот:

Млечно-светящая плазма -

Вот она, вот она, вот.

Первая нить шелкопряда,

Первая буква письма,

И - голубого разряда

Пыль! Нe удержишь гонца.

Жаль, понимаете, жаль же

Сон рассказать до конца.

Запах вдыхая аниса,

Хочется выпить ликер,

Но нарядить Адониса

В фрачный костюм - куафер.

Слово и камень ленивы,

Слово сомнительный дар:

Чтобы горело - огниво,

Чтобы звенело - удар.

Причаль в лесу, за шхерами видений,

Моя ладья, мой радостный корвет.

Я запишу улыбку сновидений,

Я встал, дрожу и зажигаю свет.

Гляжу жену и крошечную дочку,

И многих - раб, и многого - вассал.

Я удивлен, я робко ставлю точку

В конце того, что точно записал.

МАРШ

Е.В. Худяковской

Словно моряк, унесенный льдиной,

Грезит о грани гранитных скал,

Близкий к безумью, к тебе, единой,

Я приближенья путей искал.

Мир опрокинут, но в цепких лапах

Злобно вкусил я от всех грехов,

Чтобы острее твой странный запах

Прятать в стальные ларцы стихов.

Душу я предал клинкам распятья,

Сердце кроваво зажал в тиски,

Лишь бы услышать лишь шорох платья,

Лишь бы поверить в предел тоски.

Лишь бы услышать лишь шелест вздоха,

Лишь бы увидеть лишь раз один...

Слушай - слышишь, мне снова плохо

В море, на льдине, меж шатких льдин.

Смелый на глыбе поставит парус,

Море узнает героя гнет:

Льдину на льдину, на ярус ярус -

Небо за тучу к себе пригнет.

Но неудачник, влюбленный в Полюс,

Всё же вонзает свой флаг в сугроб, -

Путник, ведай: восторг и волю

Снежный железно захлопнул гроб.

В версты - к тебе - золотые нити,

В воздух - тебе - золотой сигнал!

…Ветер, склоняясь, свистит: «Усните», -

В шарканье туфель идет финал.

Тюрьма

УРОД

Что же делать, если я урод,

Если я горбатый Квазимодо?

Человеки - тысячи пород,

Словно ветер - человечья мода.

Что же делать, если я умен,

А мой череп шелудив и гноен?

Есть несчастья тысячи имен,

Но не каждый ужаса достоин.

Я люблю вечернюю зарю

И луну в сияющей короне,

О себе давно я говорю

Как другой, как путник посторонний.

Я живу, прикованный к уму,

Ржавой цепью брошен гнев Господен:

Постигаю нечто, потому

Что к другому ничему не годен.

Я люблю играющих детей,

Их головок льную златокудрость,

А итоги проскрипевших дней

Мне несут икающую мудрость.

Господи, верни меня в исток

Радости звериной или нежной,

Посади голубенький цветок

На моей пустыне белоснежной.

И в ответ:

«Исскаль до плача рот,

Извертись на преющей рогоже:

В той стране, где всё наоборот,

Будешь ты и глупый, и пригожий».

ОТВЕРЖЕННОСТЬ

Вода сквозь щели протекла,

Твое жилье - нора миноги.

А там, за зеленью стекла,

Стучат бесчисленные ноги.

Сухими корками в крокет

В углу всю ночь играла крыса,

И вместо Кэт, ушедшей Кэт,

Тебя жалела Василиса.

Полузадушенный талант

Хрипит в бреду предсмертных песен:

И этот черный бриллиант

Не так давно украла плесень.

Трепещет сердце от отрав

Подстерегающих рефлексий,

Один лишь миг, и вновь ты прав -

Убить, украсть, подделать вексель!

АВАНТЮРИСТ

Борису Бета

Весь день читал (в домах уже огни)

Записки флорентийца Бенвенуто.

Былая жизнь манила, как магнит,

День промелькнул отчетливой минутой.

Панама. Трость. Тяжелый шар упал.

С морских зыбей, с тысячеверстных тропок

Туман, как змей, закованный в опал,

Ползет внизу, в оврагах синих сопок.

«Вся ночь моя!» - Его не ждет жена:

Покой судьбы - ярмо над тонкой выей.

Как та скала: она окружена

И все-таки чернеет над стихией.

Со складок туч фальшивый бриллиант

Подмел лучом морскую площадь чисто.

Как сочетать - пусть крошечный - талант

С насмешливым умом авантюриста?

Бредет сквозь ночь. В кармане «велодог»,

В углу щеки ленивая усмешка...

«Эй, буржуа! Твой сторож, твой бульдог

Заснул давно: на улице не мешкай».

Притон. Любовь. Страдание и грязь

Прильнут к душе. Так оттиск ляжет в глине.

А завтра днем, над книгою горбясь,

Дочитывать бессмертного Челлини...

ПИРАТЫ

Леониду Ещину

Зорче слушай команду,

Зарядив фальконет:

Белокрылую «Ванду»

Настигает корвет.

Он подходит к добыче,

Торопя абордаж,

И на палубу кличет

Капитан экипаж.

Нет к былому возврата,

К падшим милости нет,

Но запомнит пирата

Королевский корвет!

Грозен в погребе порох,

Дымно тлеет фитиль, -

Бросит огненный ворох

Золотистую пыль.

И туда, где струится

Дым зари в небеса, -

Обожженные птицы,

Полетят паруса!

Забывайтесь, проклятья

Шире зарься, рассвет!

Мы погибнем как братья,

Королевский корвет.

ИСТЕРИЧКА

Лирический репортаж

Вы растоптали завязь

Бледного fleur d"orange"a...

Можно ли жить, не нравясь,

Не улыбаясь всем?

Взгляды мужчин - наркотик

(Ласки оранг-утанга!),

Ваш искривленный ротик -

Это, пожалуй, боль.

Скоро вам будет нужно

Ядом царапать нервы,

Чтоб перелить в сто первый

Опыт - восторг былой.

Скоро вам будет надо

Думать, кривясь, о смерти,

С яростной дозой яда

В сердце вонзится: «Бог!»

Сердце узнает корчи,

Чтобы изгнать пришельца,

Он же глядит всё зорче

В темную глушь души.

Коли у вас есть сила,

Если у вас есть гордость:

Всё, что в душе носила,

Это мое, мое!

Если же будет ладан

Слез о «проклятом прошлом» -

Образ ваш весь разгадан

Парою точных строк.

Это узнаем скоро,

Может быть, даже завтра…

Записью репортера

Станут мои стихи.

НЕВРАСТЕНИК

Когда нет будущего - жить не хочется,

Когда нет будущего - ночами страх,

Как утешительно душе пророчится

Неотклоняемый и близкий крах.

И нет уверенности в игре со случаем,

И близок проигрыш уже, и ночь в груди.

И нервы, чавкая тоской, мы мучаем,

И ждем призывного: «Вставай, иди!»

Ах, пуля браунинга была б гуманнее,

Но цепью звякается крик «жена!».

Как муха тусклая, жужжу в стакане я,

А жизнь, по-видимому, сожжена.

Вышел из себя. Встал в сторону. Гляжу:

На постели тридцатидвухлетний

Вяло дышит человек и ищет

Рифму к слову «будущее»...

Не нашел и думает о шляпе

Для жены, которая уж спит

(Спит не шляпа, а жена, конечно),

А за ним раскосая, как шлюха,

Смерть стоит, зевая (не пора ли

Ухватить за глотку человека?).

Как угрюмо. Лучше вновь в подполье,

В череп, в сердце, в крошечную клетку,

В тесное «седалище души».

Может быть, мгновенно озаренный,

Я найду и рифму, и смогу

Завтра шляпу подарить жене.

СЕСТРИЧКА

Покойнице

Ты просто девочка ломака,

Тебя испортила Сморгонь.

Штабная моль, дрожа от смака,

Прошепелявила: «Огонь!»

И смотрит щуристо и падко,

Как воробей на мирабель,

А мне почудилась лампадка,

И тишина, и колыбель.

Ведь я поэт, и глаз мой - лупа,

Я чуял мглу твоей тюрьмы,

Но как бы взвизгнула халупа,

Услышав: бойтесь сулемы!

И вот угрюмо от драбанта

Я узнаю твою судьбу.

Как ты страшна была без банта

В сосною пахнувшем гробу!

Но отпою без слезотечи

Тебя, уснувшее дитя,

Зане завеяли предтечи

Иных людей, идущих мстя.

И образ твой любовно вытку

Из самой синей синевы,

А те, кто вел тебя на пытку...

Штакор, 25

ПЕРЕД КАЗНЬЮ

Е. И. Гендлину

Моя душа - на цыпочках. И нечто

Поет об изумительном, большом

И удаленном в бесконечность... Речь та -

Как контур, сделанный карандашом.

Прикосновенье вечного - интимно,

И может быть, задумчивость моя

В туманности светящейся и дымной -

Летящее, оторванное Я.

Вот облако, похожее на ветер,

Вот облако, похожее на взрыв...

Сегодня глаз прозорливо отметил

На всем следы таинственной игры.

Но это - миг, и он - свивает свиток.

Сконфуженный, я пудрю складки лба.

К чему они одной из тех улиток,

Которые под тяжестью горба?

СПУТНИЦА

На степных просторах смерть кочует,

Как и мы, бездомные скитальцы,

На траве желтеющей ночует.

Над костром отогревает пальцы.

На степовьях уберечь красу как?

Старый саван вытерт о заплечья.

Полиняла щеристая сука -

Сумрачная ярость человечья.

Смерть! когда же от дымящих зарев

Ты поднимешь к небу глаз безвекий:

Выполнен приказ твой государев -

Нет живого, тлеют человеки.

А пока, кочующая с нами,

Ледени морозом воздух ковкий,

Волочи истрепанное знамя,

Заряжай солдатские винтовки.

БУРЖУАЗКА

Вы девочка, вы барышня и мисс,

Сегодня всё опять расскажет папе,

Ведь вы опять пошли на компромисс,

Опять поэт в широкополой шляпе!

Рара на рынке понижает рубль

И вас, мой перл, оберегает строго,

Он думает, что я угрюм и груб,

Что я апаш, что я не верю в Бога.

Оп прав, отец. Он говорит, что я,

Смеясь, прошел сквозь многие мытарства…

Вы нежите, вы дразните меня

Изнеженным и развращенным барством.

И я сломаю вашу чистоту,

И ваши плечи, худенькие плечи

Моей любви поднимут тяготу

И понесут ее сквозь жизнь далече.

И знаете, я - крошечная моль,

Которой кто-то дал искусство видеть,

Я причиню вам яростную боль

И научу молчать и ненавидеть.

МОНГОЛ

Желтым ногтем согнутого пальца

Давит вшей.

«Вошь не волк. От них моя не свалится…»

И скребет бычачий выгиб шеи.

На сосках - клочьё блестящей шерсти,

Клетка ребер ширится, дыша,

Из косых растянутых отверстий

Черных глаз - глядит душа.

Маленькая, юркая, с упругой

Скользко-хлопотливой хитрецой.

Он ручной, но все-таки зверюга,

Трехтысячелетние уроки

В смехозыби крошечных морщин:

Неприлична (слово знает сроки)

Откровенность гордости мужчин.

Но он что-то понимает всё же

И, сгибаясь, бронзово-нагой,

Говорит интимнее и строже:

«Капитана, русские шанго».

РАНЕНЫЙ

Шел, пробираясь чащей,

Хрустя и ломая - лез,

А ветер, дракон рычащий,

Взлетел опрокинуть лес.

Упал, захлебнувшись потом,

Не в силах тоски сломать.

На миг, шелестя капотом,

Прошла перед павшим мать.

А лес зашумел не глуше,

Был прежним осенний лес.

И заяц, наставив уши,

На кочку картинкой влез.

ИЗГНАНИЕ

Дымно розовеющее море

Ласковой сквозит голубизной...

Думаю о русском - о поморе,

О Москве узорчато-резной.

Что мне эта ласковость морская

И с горы упавшая тропа,

Если всё ж душа моя - тверская,

Как у предка, сельского попа.

Ходить, смотришь сумрачно и люто,

Всё на шее обруч хомута!

- То ли дело нашего Безпута

Синяя студень и омута.

ОБРАЗ

Мне кажется, вы вышли из рассказа,

И беллетрист, талантливый апаш,

Нарисовал два сумрачные глаза,

В лиловый дым окутал образ ваш.

Глаза влекут. Но в паутинной дыми

Вы прячетесь, аукая, скользя,

И кажетесь всех женщин нелюдимей,

И, может быть, к вам подойти нельзя.

Но, вкрадчивый, я - бережен и нежен -

Тружусь вблизи, стирая будний грим...

Скажите, невидимка, не во сне же

Вот здесь, сейчас, мы с вами говорим?

МОРЕЛЮБЫ

Всадник устало к гриве ник,

Птицы летели за море.

Рифма звенит, как гривенник,

Прыгающий на мраморе.

Всадник от счастья не далеч

(Строку как глину тискаю).

Тень не успеет следом лечь -

Он поцелует близкую.

Мы же, слепцы и Лазари

Тысячелетних плаваний,

Ищем путей из глаз зари

И - моряки без гаваней.

ОБОРОТЕНЬ

Гению Маяковского

Oн был когда-нибудь бизоном

И в джунглях, в вервиях лиан

Дышал стремительным озоном,

Луной кровавой осиян.

И фыркал злобными ноздрями,

И вяз копытом в теплый ил.

Сражался грозно с дикарями,

Ревел и в чащу уходил.

Для них, не знавших о железе,

Угрозой был его приход,

И в тростниковой мгле Замбези

Они кончали час охот.

Его рога и космы гривы

Венчал, вплетясь, чертополох.

У обезьян толпы игривой

Oн вызывал переполох.

…Прошли века, и человеком

Он носит бычие рога,

И глаз его, подбросив веко,

Гипнотизирует врага.

И как тогда - дорога черства,

Но он принес из хладных недр

Свое звериное упорство,

Своих рогов железокедр.

И наклоняя шею бычью -

Неуязвляемый базальт! -

Он поднимает вилой клычьей

Препон проржавленную сталь!

САМЦЫ

Их душит зной и запах тьмы,

Им снится ласковое тело,

Оно цветет на ткани белой

За каменной стеной тюрьмы.

Рычат, кусая тюфяки,

Самцы, заросшие щетиной,

Их лиц исщербленная глина

Измята пальцами тоски.

Но по утрам движенья их

Тверды, стремительны и четки,

И манят старые решетки

Огнем квадратов голубых.

Весна безумие зажгла

В ленивом теле, в жире желтом,

И по ночам над ржавым болтом

Скрипит напильник и пила.

И со второго этажа

Прыжок рассчитанный не страшен.

Пускай теперь с площадок башен,

Крича, стреляют сторожа!

ГНИЛОЙ СТАРИЧОК

Идут, расплывчато дымяся,

Года, как облака,

Уже жую беззубо мясо

И нужно молока.

Так! Всё еще слюнявым коксом

Топлю желудка печь,

Но скоро смерть костлявым боксом

Ударит между плеч.

Но все-таки слепящим оком

Гляжу насупротив:

За занавесочкой, в широком

Окне - любви мотив.

И если всё ж хохочет дурень,

Внизу ловя глаза,

Но я и старенький - недурен,

Хоть сух, как стрекоза.

Мое дрожащее колено

Уже уперлось в ночь,

И всем, в ком есть личинка тлена,

Сумею я помочь.

CMEPТЬ ГОФМАНА

Конспект поэмы

Подошел к перилам: «Полисмена!

Отвезите в сумасшедший дом».

Прыснул смехом о мешке со льдом.

Отскочил. Швырнул свинцом из дула.

И упал за несколько шагов,

И дымком зарозовевшим сдуло

Человека, названного «Гофман».

О поэт! Безумье - та же хворость,

И ее осиль, переломив,

Проскочив (с откоса свищет скорость!)

Из былого в небывалый миф.

Я, в котором нежность - пережиток,

Тихо глажу страх по волосам:

«Не тоскуй, не сетуй, не дрожи так:

Это только путь па небеса».

Если ж и меня оранг-утангом

Схватит и потащит, волоча,

Я вскочу, отплясывая танго,

Иссвищу его, иссволоча.

А потом упавшего в берлогу

Позову, и серый Сумасход

Мне чутьем обнюхает дорогу

На тропах рискованных охот...

Я с двумя врагами бился разом,

И теперь завеял, невесом,

Я убил когда-то прежде разум

И теперь веду безумье - псом.

ПОЭТ

С. М. Третьякову

Ваш острый профиль, кажется, красив,

И вы, отточенный и вытянутый в шпагу,

Страшны для тех, кто, образ износив,

Свой хладный брод простер ареопагу.

Где ваш резец, скользя, вдавил ребро:

Металлопластика по раскаленной стали.

Вот ваш девиз - и к черту серебро:

Мы все звеним и все звенеть устали.

Отточенный! Вы - с молотом в руке,

Уверенно, рассчитанно и метко,

Эпитет ваш, скользящий по строке, -

Свистящая гиперболой кометка.

Вы «Паузой» закончили урок

Фиксации насыщенных горений,

И каждый взлет под броней крепких строк -

Конспект мечты для ста стихотворений.

Да будет так! Душа о вас зажглась,

И вот черчу карандашом поспешно

И профиль ваш, и ваш (ведь правый?) глаз,

Прищуренный устало и насмешно.

ДЬЯВОЛ

По веревочной лестнице,

Спрятав в тень экипаж,

К вам, лукавой прелестнице,

Поднимается паж.

И с балкона (на жердочке

Так свежо локоткам)

Улыбнулись вы мордочке,

Запрокинутой к вам.

Вы восторг и услада,

Демон спрятанный хмур:

Вы нежданно-негаданно

Перерезали шнур.

И кусаете пальчики,

Жадно слушая шум:

Это плачет о мальчике

Растерявшийся грум.

Завтра в капелле замковой,

Где гнусит капуцин,

Прикоснетесь к устам его -

Голубой гиацинт!

И душистыми юбками

Вы овеете гроб,

Приласкаете губками

Скрытый в локонах лоб.

СКАЗКА

Я шел по трущобе, где ходи

Воняли бобами, и глядь -

Из всхлипнувшей двери выходит,

Шатаясь, притонная женщина.

И слышу (не грезит ли ухо,

Отравлено стрелами дня?),

Как женщина тускло и глухо

Гнусила строку из меня.

И понял восторженно-просто,

Что всё, что сковалось в стихе,

Кривилось горящей берестой

И в этом гнезде спирохет.

В БЕСПРЕДЕЛЬНОСТЬ

Ночь. Догоняющим взмахом

Ветер (ему по пути)

Шаром вздувает рубаху

И помогает идти.

Думаю: что, эти тучи

Чувствуют ужас погонь?

Вылучив искру колюче,

Желтый ныряет огонь.

Ветер упругой ладонью

Гладит меня по спине.

Путь мой, конечно, к бездонью,

Что мне в бессильном огне!

Взъятый и плавно несомый,

Сдавшись усмешкам игры,

Я - метеор невесомый,

Парус под ветром - в миры!

НИ О ЧЕМ

Над дверью сосульки леденчик,

Дорога светла и пуста,

И солнце, одевшее венчик,

Похоже на образ Христа.

Ты слышишь? Ворчливо и веско

Мороз заворчал за плечом.

Но, радуясь радостью детской,

И песня моя ни о чем.

Ведь строчки вдогонку за рифмой,

А рифме светло и свежо,

И этот мгновенный порыв мой -

Мальчишка, швырнувший снежок.

МЯТЕЖНИЦА

Гению революции

Старик, бородатый Хронос -

Годов и веков звонарь.

Бросает светящийся конус

Его потайной фонарь.

Глядит: на летящей в космос

Земле зашаталась ось,

И туч золотые космы

Отброшены взмахом вкось.

Не больше, к примеру, крысы,

Пред солнцем - и то уж тля,

А полюс, затылок лысый,

К лучу норовит земля.

И, вырвав толпу из круга

(Забыли, шатнуло вас?),

Земля повернула круто

Как пуля, когда в излет,

И лопнули льды Аляски,

В Гренландии вспыхнул лед.

Порвалась цепей заковка,

И вот - на снегу лоза.

«Однако, довольно ловко!» -

Старик про себя сказал.

И бело-светящийся конус

Лучей перебросив в высь,

Стучится сигналами Хронос

В лиловый дворец Главы.

У нас бы сейчас - винтовку,

Но небо - другой предмет:

Сверкнул догонять бунтовку

Отряд голубых комет.

ГНУС

В какой-то вечер выделился гнус

Из кольчатого дыма папиросы

И пал па пол. Подумал я: нагнусь

И стану предлагать ему вопросы.

Но он удрал, как рыжий таракан

В щель плинтуса. Взяв перочинный ножик,

Я выскреб тлю и посадил в стакан,

И вот он - весь. От головы до ножек!

Он дымчатый и с хвостиком козла,

Закрученным, как фитилек у свечки.

Комическое «воплощенье зла»:

Остаток после вековой утечки.

Он прыгал наподобие блохи -

Сей выродок и измельчавший дьявол.

Какие же вопросы и стихи?

Он в лужице - на дне стакана - плавал!

И трепетал моих спокойных глаз,

Воруя в шерсть зрачковые булавки.

Ах, чья душа от них занемогла?

Чьи кипы душ он шоркал па прилавке?

И это - бес! Тысячелетний фриз,

Облупленный почти до штукатурки.

Мой мозг шутя оттиснул афоризм,

Ведь неудобно же без сигнатурки!

И на стекле, на сером скакуне,

Отцеженном из дыма сигаретки, -

Тысячелетие, как преступленья нет,

Преступники суть гении редки.

УБИЙСТВО

Штыки, блеснув, роняют дряблый звук,

А впереди затылок кротко, тупо

Качается и замирает... «Пли!»

И вот лежит, дрожа, хрипя в пыли, -

Монокль луны глядит на корчи трупа,

И тороплив курков поспешный стук.

ФЕЛЬЕТОНИСТ

Отдавая мозг мой напрокат,

Как не слишком дорогую скрипку,

Я всегда, предчувствуя закат,

Делаю надменную улыбку.

Сорок лет! Газетное перо

До тоски истаскано на строчке

И, влачась по смееву, порой

Кровяные оставляет точки.

Я умру от голода, во рву,

Иль, хмельной, на койке проститутки.

Я пустое сердце разорву

На аршине злободневной шутки!

Ворох лет! И приговором «стар»

Я, плясун, негоден для контракта.

Я пропью последний гонорар

И уйду до вечера от факта, -

И тоской приветствую моей

Отхлещите стадово больней,

Исщипите выводок вороний!

Вы зажгли огни иных эпох

И сказали устаpевшим: баста!

Я был добр, а значит - слаб и плох,

А поэту надо быть зубастым.

День тяжел. Слабеющую вшу

Давит он на умиральной точке.

По утрам и так едва дышу;

Говорят, запой ударил в почки.

Написал и чувствую - не то,

Пробурчит редактор: «Не годится!»

Знаю сам, какой уж фельетон:

Так, одна унылая водица...

РОМАН НА АРБАТЕ

Проскучала надоедный день

В маленькой квартирке у Арбата.

Не читалось. Оковала лень.

И тоской душа была измята.

Щурилась, как кошка, на огонь,

Куталась в платок: «Откуда дует?»

И казалось, что твою ладонь

Тот, вчерашний, вкрадчиво целует.

А под вечер заворчала мать:

«Что весь день тоской себя калечишь?»

Если б мог хоть кто-нибудь сломать

Эти сладко ноющие плечи!

И читала, взор окаменя,

О любви тоскующем аббате...

Ты влюбилась, нежная, в меня

В маленькой квартирке на Арбате

ПОДРУГИ

У подруги твоей, у подруги и сверстницы,

У веселой Оль-Оль есть таинственный друг.

Возвратясь от него и простившись на лестнице,

Она шепчет тебе про восторг и испуг.

И в постельке одной, сблизив плечико с плечиком

(Им, о нежной томясь, столько гимнов несем),

Зазвенит на ушко утомленным кузнечиком

И расскажет тебе обо всем, обо всем...

И от чуждых услад сердце странно встревожится.

Станет влажной слегка и горячей ладонь.

У подруги твоей вдохновенная рожица,

Ты стыдишься ее и погасишь огонь.

А наутро встаешь бесконечно усталая,

И грустишь ни о чем, и роняешь слова,

Ты как будто больна, ты какая-то талая,

И темней вокруг глаз у тебя синева.

А на улице - март. Тротуар - словно лист стальной.

Воробей воробья вызывает на бой.

Повстречался студент, посмотрел очень пристально,

Повернулся, вздохнул и пошел за тобой.

ДАВНЕЕ

Мелькнул фонарь, и на стальном столбе

Он - словно факел. Резче стук вагона.

Гляжу на город с мыслью о тебе,

И зарево над ним как светлая корона.

Пусть наша встреча в отдаленном дне,

Но в сердце всё же радостные глуби:

Ты думаешь и помнишь обо мне,

Ведь ты меня светло и нежно любишь.

В вагоне тесно. Сумрачен и мал,

Какой-то франт мое присвоил место,

И на вопрос: «А кто вас провожал?»

Как радостно ответит мне: «Невеста».

МАЛЕНЬКОЕ ЧУДО

Мы легли на солнечной поляне -

Нa зеленом светло-серый ком.

Знаете, какие-то римляне

Клали юных рядом с стариком.

Этот образ груб. Но лицемерье

Никогда я в песню не влеку.

Было ведь неловкое поверье -

Юность дарит старику.

Кто же бодрость черпал отовсюду,

Что ему ребячливая «femme», -

Но поверю крошечному чуду,

Полюбившей сумрачного - Вам!

МУЧЕНИК

Памяти друга

Дергая нервически плечом,

Он бежал пустеющим бульваром,

И за ним с архангельским мечом -

Женщина, окутанная паром.

Догнала. Пытаемый вассал

Протянул мучительные взоры,

Но топили глазные oзepa.

Сжался, наклонился и иссяк,

Но не в этом яростная драма:

Перед ним, испытанная вся,

Хохотала городская дама!

Сквозь батист, за вырезной каймой,

Розовел бескостный мякиш тела.

Прыгнул миг, как зверь глухонемой,

И душа мгновенно опустела.

Закричал. Мучительный глоток

Опрокинул навзнич в агонии,

А ее за круглый локоток

Повели по улице другие...

ВРАГИ

На висок начесанный вихор,

На затылок сдвинутая кепка.

Под плевок и выдохнув «хо-хо!»

Фразу он собьет нещадно крепко.

У него глаза как буравцы,

Спрятавшись под череп низколобый,

В их бесцвет, в белесовость овцы,

Вкрапла искрь тупой хоречьей злобы.

Поднимаю медленно наган,

Стиснув глаз, обогащаю опыт:

Как умрет восставший хулиган,

Вздыбивший причесанность Европы?

БРОНЗОВЫЕ ПАРАДОКСЫ

Год - гора. А день, стеклянный шарик,

Промелькнул, разбрызгивая дрожь,

Но душа потерянное шарит,

Как уродец, выронивший грош.

И ее, склоненную, настигли

Ураганы бичеваньем злым.

Но сердца, похожие на тигли,

Сплавили грядущее с былым.

Старцам отдых: втряхиваясь в гробы,

Спать с прищуром незакрытых век.

Из набухшей земляной утробы

Выползает новый человек.

Над землей, из мреющих волокон,

Парная светящаяся млечь...

Помогай, проламыватель окон,

Контуры грядущего извлечь!

Словно пращур, сетью паутин кто

Плел дороги в тигровом лесу,

Озарен родившимся инстинктом,

А в руке - похрустывает сук.

И года - летящие недели

Дикарю, глядящему в века,

Грудь его медведицы одели

В темные тяжелые меха.

Посмотри на бронзовые кисти

Рычагов, оправленных в покой.

Их упор, поющие, возвысьте

Бронзовой метафорой какой.

Он меня уничтожает разом,

Эта медь, родящая слова.

У него движения и разум

На охоте медлящего льва.

Мы слепцы, погнавшие на ощупь

Новый день и взявшие трубу

Кто-нибудь несовершенный прощуп

Претворит, озорченный, в судьбу.

Он идет, расталкивая время,

По стволам осиротелых лет,

И ему, надменному, не бремя

Попирать предшествующий след.

Он дикарь, поработивший хворость,

Многим надломившую хребет.

И его тысячеверстна скорость

На путях насмешливых побед.

Мой пароль - картавящий Петроний

(Не Кромвель, не Лютер, не Эразм),

Ох принес на творческой короне

Бриллиантом режущий сарказм,

И тебя, приблизившийся Некий,

Свой пред кем увязываю труп,

Я сражу не мудростью Сенеки,

В СОЧЕЛЬНИК

Нынче ветер с востока на запад,

И по мерзлой маньчжурской земле

Начинает поземка, царапать

И бежит, исчезая во мгле.

С этим ветром, холодным и колким,

Что в окно начинает стучать,-

К зауральским серебряным елкам

Хорошо бы сегодня умчать.

Над российским простором промчаться,

Рассекая метельную высь,

Над какой-нибудь Вяткой иль Гжатском,

Над родною Москвой пронестись.

И в рождественский вечер послушать

Трепетание сердца страны,

Заглянуть в непокорную душу,

В роковые ее глубины.

Родников ее недруг не выскреб:

Не в глуши ли болот и лесов

Загораются первые искры

Затаенных до сроков скитов,

Как в татарщину, в годы глухие,

Как в те темные годы, когда

В дыме битв зачиналась Россия,

Собирала свои города.

Нелюдима она, невидима.

Темный бор замыкает кольцо.

Закрывает бесстрастная схима

Молодое, худое лицо.

Но и ныне, как прежде, когда-то,

Не осилить Россию беде.

И запавшие очи подняты

К золотой Вифлеемской звезде.

Арсений Иванович Митропольский, более известный под псевдонимом Несмелов родился в 1889 году в Москве, в дворянской семье. Отец его, Иван Митропольский, был статским советником, секретарём Московского окружного военно-медицинского управления, а также литератором. Литератором был и старший брат поэта, Иван Иванович, совмещавший литературную деятельность с военной карьерой. Ему посвящены строки Несмелова: «Вот брат промелькнул, не заметив испуганных глаз: / Приподняты плечи, походка лентяя и дужка / Пенсне золотого…» Иван Иванович был на 17 лет старше брата и печатался с середины 1890-х годов... Вся молодость Несмелова прошла в Белокаменной, чудный образ который не раз воскресал в его стихотворениях, написанных на чужбине.

МОСКВА ПАСХАЛЬНАЯ

В тихих звонах отошла Страстная,

Истекает и субботний день,

На Москву нисходит голубая,

Как бы ускользающая тень.

Но алеет и темнеет запад,

Рдеют, рдеют вечера цвета,

И уже медвежьей теплой лапой

Заползает в город темнота.

Взмахи ветра влажны и упруги,

Так весенне-ласковы, легки.

Гаснет вечер, и трамваев дуги

Быстрые роняют огоньки.

Суета повсюду. В магазинах

Говорливый, суетливый люд.

Важные посыльные в корзинах

Туберозы нежные несут.

Чтоб они над белоснежной пасхой

И над коренастым куличом

Засияли бы вечерней лаской,

Засветились розовым огнем.

Все готово, чтобы встретить праздник,

Ухитрились всюду мы поспеть,

В каждом доме обонянье дразнит

Вкусная кокетливая снедь.

Яйца блещут яркими цветами,

Золотится всюду «Х» и «В», -

Хорошо предпраздничными днями

Было в белокаменной Москве!

Ночь нисходит, но Москва не дремлет,

Лишь больные в эту ночь уснут,

И не ухо даже - сердце внемлет

Трепету мелькающих минут!

Чуть, чуть, чуть - и канет день вчерашний,

Как секунды трепетно бегут!..

И уже в Кремле, с Тайницкой башни

Рявкает в честь праздника салют.

И взлетят ракеты. И все сорок

Сороков ответно загудят,

И становится похожим город

На какой-то дедовский посад!

На Руси осколок стародавний,

Вновь воскресший через триста лет...

Этот домик, хлопающий ставней -

Ведь таких давно нигде уж нет!

Тишина арбатских переулков,

Сивцев Вражек, Балчуг - и опять

Перед прошлым, воскрешенным гулко,

Век покорно должен отступать.

Две эпохи ночь бесстрастно вместит,

Ясен ток двух неслиянных струй.

И повсюду, под «Христос воскресе»,

Слышен троекратный поцелуй.

Ночь спешит в сияющем потоке,

Величайшей радостью горя,

И уже сияет на востоке

Кроткая Воскресная заря.

Арсений Митропольский окончил Второй московский, где некогда учился Александр Куприн, и Нижегородский Аракчеевский кадетские корпуса. В последнем впервые проявился его поэтический дар. Первые стихи Арсения Ивановича были опубликованы в журнале «Нива» в 1912 году, но тогда они не принесли ему славы, и отчасти этим обусловлено то, что в отличие от других поэтов Серебряного века имя Несмелова забыто по сию пору. Время обучения в кадетских корпусах было наполнено свежестью юности, романтическими мечтами, влюблённостью в жизнь, в музу, в женщину, в спутницу, образ которой станет неизменным в его поэзии…

Ты в темный сад звала меня из школы

Под тихий вяз. На старую скамью,

Ты приходила девушкой веселой

В студенческую комнату мою.

И злому непокорному мальчишке,

Копившему надменные стихи, -

В ребячье сердце вкалывала вспышки

Тяжелой, темной музыки стихий.

И в эти дни тепло твоих ладоней

И свежий холод непокорных губ

Казался мне лазурней и бездонней

Венецианских голубых лагун…

И в старой Польше, вкапываясь в глину,

Прицелами обшаривая даль,

Под свист, напоминавший окарину, -

Я в дымах боя видел не тебя ль…

И находил, когда стальной кузнечик

Смолкал трещать, все ленты рассказав,

У девушки из польского местечка -

Твою улыбку и твои глаза.

Когда ж страна в восстаньях обгорала,

Как обгорает карта на свече, -

Ты вывела меня из-за Урала

Рукой, лежащей на моем плече.

На всех путях моей беспутной жизни

Я слышал твой неторопливый шаг.

Твоих имен святой тысячелистник, -

Как драгоценность бережет душа!

И если пасть беззубую, пустую,

Разинет старость с хворью на горбе, -

Стихом последним я отсалютую

Тебе, золотоглазая, тебе!

Уже в первые дни разразившейся войны в составе одиннадцатого гренадерского Фанагорийского полка прапорщик, а позднее подпоручик и поручик Митропольский попал на австрийский фронт, где провёл в окопах всю войну. В 1915 году он был ранен и оказался в госпитале. Тогда в Москве массовым по тем временам тиражом в три тысячи экземпляров вышла его первая тоненькая книжка «Военные странички», в ней были собраны военные очерки и пять стихотворений на фронтовые темы. Вернувшись на фронт, поэт получил должность начальника охраны (полицейской роты) штаба двадцать пятого корпуса. Фронтовых впечатлений Несмелову хватило на всю оставшуюся жизнь, и небольшим своим офицерским чином он всегда гордился, никогда не забывая напомнить, что он — кадровый поручик, гренадер, ветеран окопной войны…

СУВОРОВСКОЕ ЗНАМЯ

Отступать! - и замолчали пушки,

Барабанщик-пулемет умолк.

За черту пылавшей деревушки

Отошел Фанагорийский полк.

В это утро перебило лучших

Офицеров. Командир сражен.

И совсем молоденький поручик

Наш, четвертый, принял батальон.

А при батальоне было знамя,

И молил поручик в грозный час,

Чтобы Небо сжалилось над нами,

Чтобы Бог святыню нашу спас.

Но уж слева дрогнули и справа, -

Враг наваливался, как медведь,

И защите знамени - со славой

Оставалось только умереть.

И тогда, - клянусь, немало взоров

Тот навек запечатлело миг, -

Сам генералиссимус Суворов

У святого знамени возник.

Был он худ, был с пудреной косицей,

Со звездою был его мундир.

Крикнул он: «За мной, фанагорийцы!

С Богом, батальонный командир!»

И обжег приказ его, как лава,

Все сердца: святая тень зовет!

Мчались слева, набегали справа,

Чтоб, столкнувшись, ринуться вперед!

Ярости удара штыкового

Враг не снес; мы ураганно шли,

Только командира молодого

Мертвым мы в деревню принесли...

И у гроба - это вспомнит каждый

Летописец жизни фронтовой, -

Сам Суворов плакал: ночью дважды

Часовые видели его.

За время войны Несмелов получил четыре ордена. В апреле 17-го по ранению он был отчислен в резерв и вернулся в Москву, в осиротевший по смерти отца дом. Поэт напряжённо вглядывался в новую жизнь, наступившую после Февральской революции, начавшейся с массовых убийств офицеров озверевшей толпой, пьяными солдатами и матросами, и после этого отчего-то называемой бескровной… Москва обезумела, как и остальная Россия. Тыловые армейские гарнизоны громили винные лавки, а фронтовые в полном составе бежали с полей сражения в Первопрестольную. Повсюду тянулись бесконечные «хвосты» за хлебом, молоком, картошкой… При этом день ото дня росло число притонов и домов свиданий. По улицам шатались пьяные. На Красную площадь выползли безрукие и безногие воины-калеки с требованием: «Здоровые - все на войну!» А рядом резались в карты здоровые дезертиры. Управа города отказалась отдавать гостиницы под госпитали, мотивировав это тем, что такие помещения слишком роскошны для раненых. А для нужд Совета рабочих комиссаров были реквизированы самые лучшие - «Дрезден» и «Россия». Страна разваливалась на глазах.

В ЭТОТ ДЕНЬ

В этот день встревоженный сановник

К телефону часто подходил,

В этот день испуганно, неровно

Телефон к сановнику звонил.

В этот день, в его мятежном шуме,

Было много гнева и тоски,

В этот день маршировали к Думе

Первые восставшие полки!

В этот день машины броневые

Поползли по улицам пустым,

В этот день...одни городовые

С чердаков вступились за режим!

В этот день страна себя ломала,

Не взглянув на то, что впереди,

В этот день царица прижимала

Руки к холодеющей груди.

В этот день в посольствах шифровали

Первой сводки беглые кроки,

В этот день отменно ликовали

Явные и тайные враги.

В этот день... Довольно, Бога ради!

Знаем, знаем, - надломилась ось:

В этот день в отпавшем Петрограде

Мощного героя не нашлось.

Этот день возник, кроваво вспенен,

Этим днем начался русский гон, -

В этот день садился где-то Ленин

В свой запломбированный вагон.

Вопрошает совесть, как священник,

Обличает Мученика тень...

Неужели, Боже, нет прощенья

Нам за этот сумасшедший день?!

В октябре 17-го в Первопрестольной избирали Патриарха, первого за два века правления Синода, а на улицах города лилась кровь. Когда большевики попытались захватить власть в Петрограде и Москве, против них восстали юнкера, сторону которых принял поручик Митропольский. Рано утром 1 ноября в Москву прибыло 2000 красногвардейцев и моряков из Петрограда, начались уличные бои.

Клубилось безликим слухом,

Росло, обещая месть.

Ловило в предместьях ухо

За хмурою вестью весть.

Предгрозье, давя озоном,

Не так ли сердца томит?

Безмолвие гарнизона

Похоже на динамит.

И ждать невозможно было,

И нечего было ждать.

Кроваво луна всходила

Кровавые сны рождать.

И был бы тяжёл покоя

Тот сон, что давил мертво.

Россия просила боя

И требовала его!

Россия звала к отваге,

Звала в орудийный гром,

И вот мы скрестили шпаги

С кровавым ее врагом.

Нас мало, но принят вызов.

Нас мало, но мы в бою!

Россия, отважный призван

Отдать тебе жизнь свою!

Толпа, как волна морская,

Взметнулась, ворвался шквал…

Обстреливается Тверская! -

И первый мертвец упал.

И первого залпа фраза,

Как челюсти волчьей щёлк,

И вздрогнувший город сразу

Безлюдной пустыней смолк.

Романист Андрей Ильин так описывает эти события в своём романе «Государевы люди»: «Кругом по первым-вторым этажам выбитые стекла, лавки глядят на улицы разбитыми и разграбленными витринами, сорванные с петель, разбитые в щепу двери валяются тут же, неподалеку. На многих фасадах свежие пулевые и осколочные выбоины — отдельные или длинной пулеметной строчкой. Кое-где улицы перегорожены баррикадами из поваленных, вырванных с корнем фонарных столбов, афишных тумб, скамеек и опрокинутых кверху дном телег. Встречаются неубранные трупы лошадей, случается, что и подстреленных людей. По мостовым ветер несет мусор, под ногами хрустит битое стекло, где-то чадно горят дома, к которым не могут пробиться через баррикады и завалы пожарные машины. Многие парадные зашиты крест-накрест досками. Людей почти не видно. Обыватели, которые в первые дни было высыпали на улицу, попрятались по домам. То тут, то там вспыхивают короткие, ожесточенные бои — трещат, особенно слышные ночью, выстрелы — одиночные и залпами. Все чаще бухает артиллерия... Кто где — не понять. Никаких позиций нет. Но верх, кажется, берут юнкера и кадеты. Они заняли уже почти весь центр, примерно по Бульварному кольцу, захватили Думу, почтамт на Мясницкой, гостиницы «Метрополь» и «Континенталь». Лефортово удерживают 1-й и 3-й кадетские корпуса и Алексеевское военное училище...(…) Арбатская площадь была перекопана вдоль и поперек — повсюду раскисшая, выброшенная из траншей земля, брустверы. Из окопов торчат, поблескивая на солнце, штыки, выглядывают любопытные кадеты. На крыше Александровского училища и «Художественного» установлены пулеметы...»

Мы - белые. Так впервые

Нас крестит московский люд.

Отважные и молодые

Винтовки сейчас берут.

И натиском первым давят

Испуганного врага,

И вехи победы ставят,

И жизнь им недорога.

К Никитской, на Сивцев Вражек!

Нельзя пересечь Арбат.

Вот юнкер стоит на страже,

Глаза у него горят.

А там, за решеткой сквера,

У чахлых осенних лип,

Стреляют из револьвера,

А выстрел во тьме - звездою,

Из огненно-красных жил,

И кравшийся предо мною

Винтовку в плечо вложил.

И вот мы в бою неравном,

Но твёрд наш победный шаг,

Ведь всюду бежит бесславно,

Везде отступает враг.

Боец напрягает нервы,

Восторг на лице юнца,

Но юнкерские резервы

Исчерпаны до конца!

Вперед! Помоги, Создатель! -

И снова ружье в руках.

Но заперся обыватель,

Как крыса, сидит в домах.

Мы заняли Кремль, мы - всюду

Под влажным покровом тьмы,

И всё-таки только чуду

Вверяем победу мы.

Ведь заперты мы во вражьем

Кольце, что замкнуло нас,

И с башни кремлёвской - стражам

Бьет гулко полночный час.

Наиболее известный эпизод восстания юнкеров - оборона Кремля. 2 ноября начался его захват большевиками. Юнкера обстреливали из Кремля пулеметным огнем «Метрополь» и Охотный ряд. Для того чтобы прекратить этот обстрел, орудие с Лубянской площади стало бить по Спасской башне. Одновременно по башне начали стрелять и орудия «Мастяжарта» с Швивой горки. Один из снарядов попал в башню. Кремлевские часы остановились.

В 2 часа 37 минут 2 ноября Кремль был окружен красноармейцами. Артиллерия в упор била по Никольским воротам.

К рассвету 3 ноября, после прекращения артиллерийского обстрела, по двухстороннему мирному соглашению, Кремль был занят красными войсками. Великая русская святыня сильно пострадала от обстрела и кощунства большевиков. Митрополит Тихон, через два дня избранный Патриархом, бывший в Кремле в тот же день, увидел горькую картину: пробит был купол Успенского собора, стены Чудова монастыря и собора Двенадцати апостолов, обезглавлена Беклемишевская башня. Драгоценные украшения, церковная утварь лежали в пыли, стены храма Николая Гостунского исписаны непотребными надписями, на месте, где хранились мощи святителя Николая, устроено отхожее места, образ самого Чудотворца на Никольской башне - расстрелян. На Соборной площади в луже крови лежал убитый юнкер. Взятием Кремля была завершена победа большевиков в Москве…

Так наша началась борьба -

Налетом, вылазкою смелой,

Но воспротивилась судьба

Осуществленью цели белой!

Ах, что «судьба», «безликий рок»,

«Потусторонние веленья», -

Был органический порок

В безвольном нашем окруженьи!

Отважной горсти юнкеров

Ты не помог, огромный город, -

Из запертых своих домов,

Из-за окон в тяжёлых шторах -

Ты лишь исхода ждал борьбы

И каменел в поту от страха,

И вырвала из рук судьбы

Победу красная папаха.

Всего мгновение, момент

Упущен был, упал со стоном,

И тащится интеллигент

К совдепу с просьбой и поклоном.

Службишка, хлебец, керосин,

Крупу какую-то для детской -

Так выю тянет гражданин

Под яростный ярем советский.

А те, кто выдержали брань, -

В своём изодранном мундире

Спешат на Дон и на Кубань

И начинают бой в Сибири.

И до сих пор они в строю,

И потому - надеждам скоро сбыться:

Тебя добудем мы в бою,

Первопрестольная столица!

В 1918 году Арсений Несмелов отправился в Омск, чтобы затем принять участие в борьбе с большевизмом в рядах армии Колчака. «Два раза уезжал и Москвы, и оба раза воевать» - писал он в автобиографии…

Пели добровольцы. Пыльные теплушки

Ринулись на запад в стукоте колес.

С бронзовой платформы выглянули пушки.

Натиск и победа! или - под откос.

Вот и Камышлово. Красных отогнали.

К Екатеринбургу нас помчит заря:

Там наш Император. Мы уже мечтали

Об овобожденьи Русского Царя.

Сократились версты, - меньше перегона

Оставалось мчаться до тебя, Урал.

На его предгорьях, на холмах зеленых

Молодой, успешный бой отгрохотал.

И опять победа. Загоняем туже

Красные отряды в тесное кольцо.

Почему ж нет песен, братья, почему же

У гонца из штаба мертвое лицо?

Почему рыдает седоусый воин?

В каждом сердце - словно всех пожарищ гарь.

В Екатеринбурге, никни головою,

Мучеником умер кроткий Государь.

Замирают речи, замирает слово,

В ужасе бескрайнем поднялись глаза.

Это было, братья, как удар громовый,

Этого удара позабыть нельзя.

Вышел седоусый офицер. Большие

Поднял руки к небу, обратился к нам:

Да, Царя не стало, но жива Россия,

Родина Россия остается нам.

И к победам новым он призвал солдата,

За хребтом Уральским вздыбилась война.

С каждой годовщиной удаленней дата;

Чем она далече, тем страшней она.

В Сибири Арсений Несмелов состоял в войсках генерала Каппеля, чьи отважные деяния стали притчей во языцех. Да и поручик Митропольский был не робкого десятка. Все, знавшие Несмелова, отмечали его поразительное бесстрашие. В рядах Сибирской армии поэт-воин освобождал Екатеринбург, город, где незадолго до этого была убита царская семья. Об отношении к монархии поручика Митропольского свидетельствуют его собственные слова: «Конечно, все мы были монархистами. Какие-то эсдеки, эсеры, кадеты — тьфу — даже произносить эти слова противно. Мы шли за Царя, хотя и не говорили об этом, как шли за царя и все наши начальники».

ЦАРЕУБИЙЦЫ

Мы теперь панихиды правим,

С пышной щедростью ладан жжём,

Рядом с образом лики ставим,

На поминки Царя идём.

Бережём мы к убийцам злобу,

Чтобы собственный грех загас,

Но заслали Царя в трущобу

Не при всех ли, увы, при нас?

Сколько было убийц? Двенадцать,

Восемнадцать иль тридцать пять?

Как же это могло так статься -

Государя не отстоять?

Только горсточка этот ворог,

Как пыльцу бы его смело:

Верноподданными - сто сорок

Миллионов себя звало.

Много лжи в нашем плаче позднем,

Лицемернейшей болтовни,

Не за всех ли отраву возлил

Некий яд, отравлявший дни.

И один ли, одно ли имя -

Жертва страшных нетопырей?

Нет, давно мы ночами злыми

Убивали своих Царей.

И над всеми легло проклятье,

Всем нам давит тревога грудь:

Замыкаешь ли, дом Ипатьев,

Некий давний кровавый путь?!

С сентября 1918 года Арсений Иванович служил в Кургане в 43-м полку. «Когда я приехал в Курган с фронта, в городе была холера. Вечером я пришел домой и сказал, что чувствую себя плохо. Сел на крылечке и сижу. И не понимаю, чего это Анна Михайловна так тревожно на меня посматривает. Потом ушел к себе в комнату и лег спать. Проснулся здоровый и, как всегда делаю утром, запел. Потом Анна Михайловна говорит мне: «А уж я-то боялась, боялась, что у вас начинается холера. Утром слышу: поет. Ну, думаю, слава Богу, жив-здоров». Из Кургана я уехал в Омск, назначили меня адъютантом коменданта города», - вспоминал Несмелов.

В конце 1919 года началось трагическое отступление белых войск Сибири. Армия, ещё недавно победоносно шагавшая вперёд, теперь стремительно откатывалась назад, а настигающему противнику на расправу доставались эшелоны беженцев, стоявшие на железной дороге, заблокированной изменниками-чехами. В Нижнеудинске бывшими союзниками был пленён Верховный Правитель Адмирал Колчак. Незадолго до его отправки в Иркутск, на смерть, случилось событие, ставшее легендой Белого Движения. К вагону, из окна которого Правитель взирал на оцепленный чехами перрон, непостижимым образом прорвался русский офицер и последний раз отдал честь адмиралу. Этим офицером был Арсений Митропольский.

В НИЖНЕУДИНСКЕ

День расцветал и был хрустальным,

В снегу скрипел протяжно шаг.

Висел над зданием вокзальным

Беспомощно нерусский флаг.

И помню звенья эшелона,

Затихшего, как неживой.

Стоял у синего вагона

Румяный чешский часовой.

И было точно погребальным

Охраны хмурое кольцо,

Но вдруг, на миг, в стекле зеркальном

Мелькнуло строгое лицо.

Уста, уже без капли крови,

Сурово сжатые уста!..

Глаза, надломленные брови,

И между них - Его черта, -

Та складка боли, напряженья,

В которой роковое есть…

Рука сама пришла в движенье,

И, проходя, я отдал честь.

И этот жест в морозе лютом,

В той перламутровой тиши, -

Моим последним был салютом,

Салютом сердца и души!

И он ответил мне наклоном

Своей прекрасной головы…

И паровоз далёким стоном

Кого-то звал из синевы.

И было горько мне. И ковко

Перед вагоном скрипнул снег:

То с наклонённою винтовкой

Ко мне шагнул румяный чех.

И тормоза прогрохотали -

Лязг приближался, пролетел,

Умчали чехи Адмирала

В Иркутск - на пытку и расстрел!

Остатки Белой армии уходили на Читу, где ещё держалась поддерживаемая японцами власть атамана Семёнова. Тысячи километров по непроходимой тайге, по которой не ступала нога человека, по замёрзшим рекам с коварными порогами и источниками, погубившими генерала Каппеля, по ледяной пустыне Байкала, в 40-градустной мороз, сквозь леденящие ветра, обмороженные, израненные, измученные, голодные люди шли, таща за собой обозы с больными тифом и ранеными товарищами и беженцами. Лишь 6-я часть армии смогла одолеть этот страшный путь…

Удушье смрада в памяти не смыл

Веселый запах выпавшего снега

По улице тянулись две тесьмы,

Две колеи: проехала телега.

И из нее окоченевших рук,

Обглоданных - несъеденными - псами,

Тянулись сучья: Мыкался вокруг

Мужик с обледенелыми усами.

Американец поглядел в упор:

У мужика, под латаным тулупом

Топорщился и оседал топор

Тяжелым обличающим уступом.

У черных изб солома снята с крыш,

Черта дороги вытянулась в нитку.

И девочка, похожая на мышь,

Скользнула, пискнув, в черную калитку.

После Ледяного похода Несмелов недолгое время пробыл у барона Унгерна. Но последний, диктатор, отличавшийся большой жестокостью, был глубоко неприятен поэту, и он перебрался на Дальний Восток, где генерал Дитерихс собирал Земский собор Приамурья. Этот собор стал наказом, заветом Белого Дела потомкам, будущему Отечеству. Собор призвал: когда Россия станет свободной от большевизма, соединиться всем людям земли и восстановить Православную Державу Царства… «Уехав в 1918-ом году в Омск, назад не вернулся, а вместе с армией Колчака оказался во Владивостоке, где и издал первую книгу стихов», - вспоминал Несмелов.

Владивосток в ту пору превратился в довольно мощный центр русской культуры. Здесь возникали и тут же прогорали журналы и газеты, процветала литература. До осени 1922 года в Приморье советской власти как таковой не было: книги выходили по старой орфографии, буферное государство ДВР праздновало свои последние именины. Волей судьбы там жили и работали Владимир Арсеньев, Сергей Третьяков, Николай Асеев и другие писатели, «воссоединившиеся» позже с советской литературой. Асеев, редактировавший в ту пору «Дальневосточное обозрение», называл Несмелова «поседевшим юношей с мучительно расширенными зрачками» и отмечал «изумительную остроту наблюдательности поэта, любовь к определению, к эпитету в отношении вещей...»

После падения Дальневосточной республики Несмелов не ушёл в эмиграцию. Во Владивостоке он встал на учёт ГПУ как бывший офицер. Арсений Иванович потерял работу, поселился за городом в полузаброшенной башне форта и жил тем, что ловил из-подо льда. В 1922 году Несмелов выпустил очередную книжку — поэму «Тихвин», а в 1924 году выпросил у типографа несколько экземпляров своего второго поэтического сборника «Уступы», некоторые их которых разослал тем, чьим мнением дорожил, — в частности, Борису Пастернаку. Последний писал жене: «Подают книжки с Тихого океана. Почтовая бандероль. Арсений Несмелов. Хорошие стихи». Вскоре после этого поэт узнал о том, что его собираются расстрелять, и вынужден был уйти в Маньчжурию…

Пусть дней не мало вместе пройдено,

Но вот не нужен я и чужд,

Ведь вы же женщина - о Родина! -

И, следовательно, к чему ж

Всё то, что сердцем в злобе брошено,

Что высказано сгоряча:

Мы расстаёмся по-хорошему,

Чтоб никогда не докучать

Друг другу больше. Всё, что нажито,

Оставлю вам, долги простив -

Все эти пастбища и пажити,

А мне - просторы и пути,

Да ваш язык. Не знаю лучшего

Для сквернословий и молитв,

Он, изумительный - от Тютчева

До Маяковского велик.

Но комплименты здесь уместны ли -

Лишь вежливость, лишь холодок

Усмешки, - выдержка чудесная

Вот этих выверенных строк.

Иду. Над порослью - вечернее

Пустое небо цвета льда.

И вот со вздохом облегчения:

Прощайте, знаю: Навсегда.

В эмиграции Несмелов обосновался в Харбине. Сюда он выписал к себе из Владивостока жену, Елену Худяковскую и дочку, Наталью Арсеньевну Митропольскую. Семья вскоре распалась, жена увезла дочку в СССР, сама провела девять лет в лагерях, а дочь впервые в жизни прочла стихи отца в журнале «Юность» за 1988 год, где появилась одна из первых публикаций Несмелова. В письме к Петру Балакшину 1936 года поэт сетовал: «Есть дети, две дочки, но в СССР, со своими мамами»… Дети русских эмигрантов, вообще, часто покидали Харбин, чтобы получить лучшее образование и как-то устроиться в новой жизни. Жизни вне Родины.

Ты пришел ко мне проститься. Обнял.

Заглянул в глаза, сказал: «Пора!»

В наше время в возрасте подобном

Ехали кадеты в юнкера.

Но не в Константиновское, милый,

Едешь ты. Великий океан

Тысячами простирает мили

До лесов Канады, до полян

В тех лесах, до города большого,

Где - окончен университет! -

Потеряем мальчика родного

В иностранце двадцати трех лет.

Кто осудит? Вологдам и Бийскам

Верность сердца стоит ли хранить?..

Даже думать станешь по-английски,

По-чужому плакать и любить.

Мы - не то! Куда б не выгружала

Буря волчью костромскую рать, -

Все же нас и Дурову, пожалуй,

В англичан не выдрессировать.

Пять рукопожатий за неделю,

Разлетится столько юных стай!..

Мы - умрем, а молодняк поделят -

Франция, Америка, Китай.

Постепенно в Харбине складывалась обширная русская колония с богатой культурой. Здесь издавались журналы и газеты, в которых сотрудничал Несмелов, издавались его собственные книги, высоко оцениваемые критикой. «...Образы поэта настолько выпуклы и рельефны, - писал шанхайский критик Михаил Щербаков, - остро подмеченные детали так жизненно правдивы, его интуиция так широко охватывает взятую тему, что нам кажется возможным без колебаний поставить эту книжку на одну полку с сильнейшими стихами, посвященные гражданской войне…» Парижский литературный бомонд, группировавшийся вокруг семьи Мережковских, был куда менее щедр на похвалы. Этот сложившийся ещё в Петербурге кружок нещадно ругал всех «чужих», к коим отнесены были и Марина Цветаева, и Арсений Несмелов, называемый ими «смесью Маяковского и Северянина» и»полусторожем-полупоэтом». «Полусторожем» - оттого, что в переполненном рабочей силой поэт, чтобы заработать себе, как он сам шутил, «на брот без бутера», с большим трудом устроился ночным сторожем на лесопилку. В долгу Арсений Иванович не оставался, обличая манерность и отгороженность от реальной жизни «монпарнасского верхотурья»: «Вам ведь только розовое снится, //Синее - без всяких катастроф...»

Впрочем, и в Париже находились сочувственные голоса. Так, критик Голинищев-Кутузов писал о творчестве Несмелова: «Среди русских писателей на Дальнем Востоке Арсений Несмелов нам кажется самым одаренным. Несмелов - поэт взвихренной России, огненных лет, непосильных испытаний. Он интересен не только как опытный стихотворец, в нем нашла отражение одна из главных поэтических тем нашего времени. Его творчество совпало с возрождением эпического начала в русской литературе. Несмелову принадлежат чрезвычайно интересные военные рассказы.»Короткий удар» не уступает лучшим страницам нашумевшего романа Ремарка. Несмелов - поэт остро ощущает смену лет и поколений, он чувствует все излучены и все пороги «реки времен», влекущей людей к адской расщелине, где все исчезает».

Об эмиграции Несмелов писал: «Российская эмиграция за два десятилетия своего бытия — прошла через много психологических этапов, психологических типов. Но из всех этих типов — один неизменен: тип добровольца, поднявшего оружие против большевиков в 1918 году. Великой бодростью, самоотвержением и верою были заряжены эти люди! С песней шли они в бой, с песней били красных, с песней и погибали сами». К последнему типу принадлежал он сам. Недаром дальневосточный друг Сергей Третьяков назвал его в стихотворном посвящении «отточенным и вытянутым в шпагу»…

Ненависть к русским. Презренье к России.

Помним, как шли на расстрел мы босые.

Пуля в затылок цвету народа.

Победа! Ликует гнилая порода!

Лживые речи - отравою в душу.

Слабость и смерть - своих недругов слушать!

Вырвать и выжечь, сжав зубы от боли!

Пусть Память пребудет, а с нею и Воля!

Однажды в 1943 году на занятиях по советской литературе с молодыми харбинскими поэтами Арсения Ивановича спросили:

Кто самый выдающийся из советских поэтов.

Разумеется, Константин Симонов, Самуил Маршак, - неожиданно ответил он.

Маяковский, Есенин?

Маяковский - великий поэт, это я говорю искренне, хотя меня он не любил. А Есенин - такой же советский поэт, как и я. И вообще, запомните, современная советская литература - это наполовину фикция, высосанная из пальца … Лет через 40-50 будет настоящая русская литература, помяните мое слово! Или откроются старые имена, которых никто сейчас почти не знает…

Несмелов нередко выступал в различных кружках, собраниях и учебных заведениях. Одна из тогдашних его слушальниц, гимназистка, сохранившая и привезшая в Россию его рукописные стихи, вспоминала впоследствии: «Стройный, молодой, симпатичный, слегка вьющиеся волосы и английский пробор, умное лицо и весёлые, смеющиеся глаза. Девчонки были в него влюблены!..»

В Харбине жил друг Арсения Ивановича, тоже поэт, Леонид Ещин. Ещё прапорщиком он участвовал в отряде генерала Перхурова, был участником Ярославского восстания. Позже, добравшись до Сибири, в чине капитана служил адъютантом у генерала Викторина Молчанова, оперативные сводки составлял в стихах. В 1921 году во Владивостоке в газете «Руль» Ещин публиковал свои статьи, там же вышел и его сборник «Стихи таежного похода». В 1930 году в Харбине Леонид Ещин покончил жизнь самоубийством в возрасте 33 лет. Несмелов откликнулся на смерть друга стихами:

Ленька Ещин... Лишь под стихами

Громогласное - Леонид,

Под газетными пустяками,

От которых душа болит.

Да еще на кресте надгробном,

Да еще в тех строках кривых,

На письме от родной, должно быть,

Не заставшей тебя в живых.

Был ты голым и был ты нищим,

Никогда не берег себя,

И о самое жизни днище

Колотила тобой судьба.

«Тында-рында» - не трын-трава ли

Сердца, ведающего, что вот

Отгуляли, отгоревали,

Отшумел Ледяной поход!

Позабыли Татарск и Ачинск,

Городишки одной межи,

Как от взятия и до сдачи

Проползала сквозь сутки жизнь.

Их домишкам - играть в молчанку.

Не расскажут уже они,

Как скакал генерала Молчанова

Мимо них адъютант Леонид.

Как был шумен постой квартирный,

Как шумели, смеялись как,

Если сводку оперативную

Получал командир в стихах.

«Ай да Леня!» - и вот по глыбе

Безнадежности побежит

Легкой трещиной улыбка,

И раскалывается гранит!

Так лучами цветок обрызган,

Так туманом шевелит луна...

Тында-рында! - и карта риска

В диспозиции вновь сдана.

Докатились. Верней - докапали,

Единицами: рота, взвод...

И разбилась фаланга Каппеля

О бетон крепостных ворот.

Нет, не так! В тыловые топи

Увязили такую сталь!

Проиграли, продали, пропили,

У винтовок молчат уста.

День осенний - глухую хмару -

Вспоминаю: иркутский вокзал,

Броневик под парами - «Марков».

Леонид на коне подскакал,

Оглянул голубые горы

Взором влажным, как водоем:

«Тында-рында! И этот город -

Удивительный - отдаем...»

Спи спокойно, кротчайший Ленька,

Чья-то очередь за тобой!..

Пусть же снится тебе макленка,

Утро, цепи и легкий бой.

В 1927 году на Варшавском вокзале прогремели выстрелы. Девятнадцатилетний русский патриот Борис Коверда застрелил одного из убийц царской семьи, гордо носившего кольцо, снятое с руки убитой Императрицы, советского полпреда в Польше Петра Войкова (Пинхуса Лазаревича Вайнера). На суде Коверда заявил: «Я убил Войкова не как посла и не за его посольскую деятельность — я убил его как члена Коминтерна и за Россию». Суд приговорил его к пожизненной каторге. Потом каторгу заменили на 20 лет каторжных работ, из которых он отсидел 10, после чего был освобождён по амнистии. Умер Борис Коверда в Вашингтоне 18 февраля 1987 года. Арсений Несмелов приветствовал борца за русскую идею такими стихами:

Год глухой... Пора немая.

Самый воздух нем и сер,

Но отважно поднимает

Коверда свой револьвер!

Грозный миг, как вечность длится,

Он грозово напряжен,

И упал цареубийца

Русской пулею сражен...

Русский юноша Иуду

Грозным мщением разит,

Эхо выстрела повсюду

Прокатилось и гремит!

Не одна шумит Варшава,

Громы отзвуки везде!

И приносит подвиг славу

Вам, Борису Коверде...

Как сигнал национальный

Прогремел ваш револьвер,

Показал он путь печальный

Подал знак и дал пример...

И в потемки те глухие

Он сказал своим огнем,

Что жива еще Россия,

Живы мы и не умрем!..

Что идет к победе юность,

Каждый к подвигу готов,

В каждом сердце многострунность

В Харбине Несмелов сблизился с лидером Всероссийской фашистской партии Константином Родзаевским и начал печататься в журнале «Нация». Идеология ВФП с ее боевым духом, ненавистью к Коминтерну и Фининтерну была очень близка Несмелову. В изданиях этой организации Арсений Иванович сотрудничал под псевдонимом Николай Дозоров. Эта фамилия наряду с другим псевдонимом (Дроздов) упоминалась в докладах компетентных органов СССР, которые никогда не упускали из виду своих врагов.

Стоит их царство на песке,

На лжи и на крови.

Там Правды нет, а есть обман.

Есть блуд, но нет Любви.

Дымится в кубках наша кровь -

Привычно пьют они.

На башнях сумрачно коптят

Их смрадные огни.

Но мы грядем - с мечом в руке!

Исполнены Любви!

Дрожит их царство на песке,

На лжи и на крови!

И пусть беснуются враги -

Могуча наша рать!

И раздавать пора долги!

И камни собирать!

Не в гневе нашем, но Любви

Визжа сгорят они!

И с башен в Лету упадут

Бесовские огни!

Годы текли в надежде однажды вернуться в Россию, в бою добыть Москву, как некогда грезилось. Размывалась память становящихся всё более далёкими дней, уходили их свидетели, друзья и соратники, а заветный час всё не приближался.

В ломбарде старого ростовщика,

Нажившего почёт и миллионы,

Оповестили стуком молотка

Момент открытия аукциона.

Чего здесь нет! Чего рука нужды

Не собрала на этих полках пыльных,

От генеральской Анненской звезды

До риз икон и крестиков крестильных.

Былая жизнь, увы, осуждена

В осколках быта, потерявших имя…

Поблёскивают тускло ордена,

И в запылённой связки их - Владимир.

Дворянства знак. Рукой ростовщика

Он брошен на лоток аукциона,

Кусок металла в два золотника,

Тень прошлого и тема фельетона.

Потрескалась багряная эмаль -

След времени, его непостоянство.

Твоих отличий никому не жаль,

Бездарное, последнее дворянство.

Но как среди купеческих судов

Надменен тонкий очерк миноносца -

Среди тупых чиновничьих крестов

Белеет грозный крест Победоносца.

Святой Георгий - белая эмаль,

Простой рисунок… Вспоминаешь кручи

Фортов, бросавших огненную сталь,

Бетон, звеневший в вихре пуль певучих,

И юношу, поднявшего клинок

Над пропастью бетонного колодца,

И белый - окровавленный платок

На сабле коменданта - враг сдаётся!

Георгий, он - в руках ростовщика!

Но не залить зарю лавиной мрака,

Не осквернит негодная рука

Его неоскверняемого знака.

Пусть пошлости неодолимый клёв

Швыряет нас в трясучий жизни кузов, -

Твой знак носил прекрасный Гумилёв,

И первым кавалером был Кутузов!

Ты гордость юных - доблесть и мятеж,

Ты гимн победы под удары пушек.

Среди тупых чиновничьих утех

Ты - браунинг, забытый меж игрушек.

Не алчность, робость чувствую в глазах

Тех, кто к тебе протягивает руки,

И ухожу… И сердце всё в слезах

От злобы, одиночества и муки.

По ту сторону границы жили две жены и две дочери. По ту сторону границы простирался, ежедневно глотая людские жизни и судьбы, архипелаг ГУЛАГ. По ту сторону границы лежала Родина, полонённая врагом и ждущая освобождения, Родина, жизнь в которой старательно вбивалась в землю, вбивалась так прочно, что подобное существование в атмосфере постоянного страха, год за годом отравлявшей души, стала нормой, повседневностью…

Голодному камень - привычная доля.

Во лжи родились мы. Смеёмся от боли.

Глаза застилает гнилая короста.

Стоять на коленях удобно и просто.

Бессильные слёзы у нас в горле комом.

И только для слабых нам правда знакома.

Течёт вместо крови по жилам сивуха.

Дыша перегаром, мы сильные духом.

Голодному - хлеба, а вольному - воля!

Рождённые ползать - завидная доля!

С началом Второй Мировой Харбин захватили японцы, а в 45-м началось наступление советских войск. Стало очевидно, что русский Харбин с его особым миром доживает последние дни. Эмигранты вновь укладывали багаж, а АрсенийНесмелов решил остаться. Ему было 56 лет, и бежать ему было некуда, не к кому и незачем.

Милый город, горд и строен,

Будет день такой,

Что не вспомнят, что построен

Русской ты рукой.

Пусть удел подобный горек, -

Не опустим глаз:

Вспомяни, старик историк,

Вспомяни о нас.

Ты забытое отыщешь,

Впишешь в скорбный лист,

Да на русское кладбище

Забежит турист.

Он возьмёт с собой словарик

Так погаснет наш фонарик,

Утомясь мерцать!

Советские войска заняли Харбин. Зная, что его имя стоит в списке опаснейших врагов, поручик Митропольский ждал ареста. Надев форму, он написал записку и поставил на неё рюмку водки. Когда пришли его забирать, Несмелов сдал оружие со словами: «Советскому офицеру от русского офицера». Указав взглядом на записку, поэт поднял рюмку и выпил. В записке было: «Расстреляйте меня на рассвете». Советский офицер, прочитав, ответил: «Расстрелять на рассвете не обещаю, но о вашем желании доложу обязательно».

Часто снится: я в обширном зале...

Слыша поступь тяжкую свою,

Я пройду, куда мне указали,

Сяду на позорную скамью.

Сяду, встану, - много раз поднимут

Господа в мундирах за столом.

Все они с меня покровы снимут,

Буду я стоять в стыде нагом.

Сколько раз они меня заставят

Жизнь мою трясти-перетряхать.

И уйдут. И одного оставят,

А потом, как червяка, раздавят

Тысячепудовым:р а с с т р е л я т ь!

Заторопит конвоир:»Не мешкай!»

Кто-нибудь вдогонку крикнет:»Гад!»

С никому не нужною усмешкой

Подниму свой непокорный взгляд.

А потом - томительные ночи

Обступившей, непроломной тьмы.

Что длиннее, но и что короче

Их, рождённых сумраком тюрьмы.

К надписям предшественников - имя

Я прибавлю горькое своё.

Сладостное: «Боже, помяни мя» -

Выскоблит тупое остриё.

Всё земное отмету, оставлю,

Стану сердцем сумрачно-суров,

И, как зверь, почувствовавший травлю,

Вздрогну на залязгавший засов.

И без жалоб, судорог, молений,

Не взглянув на злые ваши лбы,

Я умру, прошедший все ступени,

Все обвалы наших поражений,

Но не убежавший от борьбы!

Члены ВФП во главе со своим лидером нашли смерть в подвалах Лубянки. О последних же днях Арсения Несмелова рассказал оставшийся в живых его сокамерник Иннокентий Пасынков: «Было это в те зловещие дни сентября 1945 года в Гродекове, где мы были в одной с ним камере. Внешний вид у всех нас был трагикомический, в том числе и у А.И., ну, а моральное состояние Вам нечего описывать. Помню, как он нас всех развлекал, особенно перед сном, своими богатыми воспоминаниями, юмором, анекдотами, и иногда приходилось слышать и смех и видеть оживление, хотя в некотором роде это походило на пир во время чумы. Как это случилось, точно сейчас не помню, но он вдруг потерял сознание (вероятнее всего, случилось это ночью — это я теперь могу предположить как медик) — вероятно, на почве гипертонии или глубокого склероза, а вероятнее всего и того, и другого. (…) Отчаянные попытки обратить на это внимание караула, вызвать врача ни к чему не привели, кроме пустых обещаний. Много мы стучали в дверь, кричали из камеры, но всё напрасно. Я сейчас не помню, как долго он мучился, но постепенно затих — скончался. Всё это было на полу (нар не было). И только когда случилось это, караул забил тревогу и чуть не обвинил нас же — что ж вы молчали…»

Место, где русский поэт Арсений Несмелов обрёл свой последний приют неизвестно. Его дочь Наталия Арсеньевна Митропольская скончалась в городе Верхняя Пышма близ Екатеринбурга 30 сентября 1999 года на восьмидесятом году жизни. «Всякий ищет своё... Собака кость с остатками мяса, мать удачи для сына, сын - славы. Безумная женщина, не замечая любви мужа, стремится к другой любви. А чего ищу я? Ничего. Я люблю только точно писать жизнь, как пишет её художник-реалист. Я хотел бы, чтобы мой потомок, удалённый от меня бесконечно, прочитав написанное мною, подумал: «А ведь он дышал и чувствовал совсем так же, как дышу и чувствую я. Мы - одно!» И подумал бы обо мне как о друге, как о брате. Но, Боже мой, чего же, в конце концов, я хочу? Не больше, не меньше как бессмертия!» - писал Арсений Несмелов в рассказе «В чужом доме». Он обрёл желаемое, вернувшись спустя десятилетия на Родину своим творчеством. Несколько лет назад во Владивостоке впервые был издан двухтомник поэта, в который вошли 90% его сочинений, дошедших до нас.

Лбом мы прошибали океаны

Волн слепящих и слепой тайги:

В жребий отщепенства окаянный

Заковал нас Рок, а не враги.

Мы плечами поднимали подвиг,

Только сердце было наш домкрат;

Мы не знали, что такое отдых

В раззолоченном венце наград.

Много нас рассеяно по свету,

Отоснившихся уже врагу;

Мы - лишь тема, милая поэту,

Мы - лишь след на тающем снегу.

Победителя, конечно, судят,

Только побеждённый не судим,

И в грядущем мы одеты будем

Ореолом славы золотым.

И кричу, строфу восторгом скомкав,

Зоркий, злой и цепкий, как репей:

Как торнадо, захлестнёт потомков

Дерзкий ветер наших эпопей!

Песню Валерия Леонтьева «Каждый хочет любить, и солдат, и моряк…» знает, думаю, каждый. А того, что изначально это было стихотворение под названием «Интервенты», - нет (и я не знала). В общем, знакомьтесь: поэт Арсений Иванович Митропольский (литературный псевдоним - Арсений Несмелов).
А вот текст стихотворения «Интервенты» без изменений:

Серб, боснийский солдат, и английский матрос
Поджидали у моста быстроглазую швейку.
Каждый думал: моя! Каждый нежность ей нёс
И за девичий взор, и за нежную шейку...

И врагами присели они на скамейку,
Серб, боснийский солдат, и английский матрос.

Серб любил свой Дунай. Англичанин давно
Ничего не любил, кроме трубки и виски...
А девчонка не шла. Становилось темно.
Опустили к воде тучи саван свой низкий.

И солдат посмотрел на матроса, как близкий,
Словно другом тот был или знались давно.

Закурили, сказав на своём языке
Каждый что-то о том, что Россия - болото.
Загоралась на лицах у них позолота
От затяжек... А там, далеко, на реке,

Русский парень запел заунывное что-то...
Каждый хмуро ворчал на своём языке.

А потом в кабачке, где гудел контрабас,
Недовольно ворча на визгливые скрипки,
Пили огненный спирт и запененный квас
И друг другу сквозь дым посылали улыбки.

Через залитый стол, неопрятный и зыбкий,
У окна, в кабачке, где гудел контрабас.

Каждый хочет любить, и солдат, и моряк,
Каждый хочет иметь и невесту и друга,
Только дни тяжелы, только дни наши - вьюга,
Только вьюга они, заклубившая мрак.

Так кричали они, понимая друг друга,
Чёрный сербский солдат и английский моряк.

Стихотворение было переделано в песню после «Югославского конфликта», «серб, боснийский солдат» были заменены на «югославский солдат», выброшены выделенные фрагменты про отношение интервентов к России и т.п. И получилась позитивная песенка. Но сейчас нас в первую очередь интересует не столько литературное наследие Несмелова, хотя оно безусловно отражает мировоззрение Несмелова, сколько его бело-фашистская деятельность.

Далее для справки: Арсений Иванович Несмелов (Митропольский) родился в 1889 году в Москве, окончил кадетский корпус. Был кадровым офицером сначала царской армии, потом — колчаковской. В начале ноября 1917 года принимал участие в московском восстании юнкеров. Через несколько недель уехал из Москвы на Урал (в г. Курган), позднее - в Омск, где присоединился к войскам А. В. Колчака. Был адъютантом коменданта Омска подполковника Катаева, тогда же получил чин поручика. Отступая вместе с Белой армией, в начале весны 1920 года оказался во Владивостоке, где занялся журналистикой и литературной деятельностью под псевдонимом Несмелов (первое стихотворение, опубликованное за подписью Арсения Несмелова, как раз «Интервенты»).

В 1924 году (после падения ДВР) переправился через Амурский залив и пешком ушёл в Китай. В Харбине вышли сборники: «Кровавый отблеск», «Без России», «Полустанок», «Белая флотилия», в Шанхае в 1936 году - книга военной прозы Несмелова. В Харбине Несмелов сближается с лидером Всероссийской фашистской партии Константином Родзаевским и начинает печататься в журнале «Нация». До 1929 года его публиковали в СССР (газета «Советская Сибирь», журнал «Сибирские огни»). В августе 1945 года он был арестован в Харбине СМЕРШем и отправлен в СССР. В декабре того же года умер от инсульта (или от простуды - по разным источникам) в тюрьме пограничной станции Гродеково.

Информация из статьи А. Буякова о Несмелове «Русский поэт и фашист»: из розыскного листа УНКГБ по Хабаровскому краю на А. Несмелова (август 1945 года):

«Митропольский Арсений Иванович. 1889 года рождения. Русский. В прошлом офицер белой армии. С 1924 года — эмигрант. Известный среди эмиграции поэт, пишет под псевдонимом "Арсений Несмелов". С 1941 года — курсант вечерних курсов политической подготовки, организованных при разведывательной школе в Харбине. По окончании курсов был зачислен официальным сотрудником 4 отдела ЯВМ и работал на курсах пропагандистов. Читал предмет литературно-художественная агитация. На курсах имел псевдоним "Дроздов". В мае 1944 был переведен в 6 отдел миссии, где и работал до занятия Харбина Красной Армией. Являлся членом фашистской партии и автором антисоветских произведений, которые издавал под литературным псевдонимом "Дроздов", "Дозоров". Сотрудничал во всех эмигрантских газетах и журналах, где помещались статьи, рассказы и стихи.

Личные приметы: среднего роста, фигура мешковатая с небольшим брюшком, волосы русые с проседью, волосы зачёсывает с пробором на правую сторону, глаза голубые, лицо морщинистое, пользуется очками. Проживает в Харбине… »

Как пишет А. Буяков (специалист по истории отечественных спецслужб), четыре последних года жизни Несмелов «являлся штатным сотрудником главной японской военной миссии в Маньчжурии (г. Харбин). Миссия была создана в 1931 году после оккупации японскими войсками Маньчжурии и действовала до конца августа 1945 года. Состояла из 6 номерных отделов и особого отдела. Фактически ЯВМ была одной из спецслужб Японии, которая выполняла функцию политического сыска в эмигрантской среде и контролировала все сферы её жизни. Она также выявляла агентуру советской разведки и проводила с помощью различных эмигрантских объединений активную диверсионно-разведывательную и пропагандистскую работу против СССР.

4-й отдел ЯВМ, в котором работал Арсений Несмелов, ведал подготовкой разведчиков, пропагандистов и агитаторов, руководил подготовкой и заброской разведчиков на территорию Советского Союза. Располагал своими базами в Имяньпо и Шитоуацзы, где с разведчиками проводились практические занятия. В ведении отдела находилась школа пропагандистов и агитаторов в городе Харбине, которая существовала до апреля 1945 года. Начальником отдела до июня 1945 года был майор Ямагата. На случай вторжения японских войск на территорию Советского Союза школа готовила кадры, которые должны были быть проводниками политики Японии среди советских людей, объединять их на борьбу против коммунистической власти.

В этой школе читал свои лекции в прояпонском духе Арсений Иванович. Читал мастерски, опираясь на хорошие знания русской и советской литературы. Содержательная сторона лекций Несмелова, его преподавательские способности получили высокую оценку японского командования, и он был переведён в ключевой — 6-й отдел ЯВМ, в который попадали только прошедшие тщательную проверку и пользующиеся полным доверием японцев люди. Этот отдел занимался надзором за идеологическими настроениями русских эмигрантов, а также осуществлял агитационно-пропагандистскую работу среди них, пытаясь отбить у них чувство русского патриотизма, любви к родине, заменяя любовью к Японии. Он же пресекал всякое инакомыслие в среде эмигрантов.

Руководил отделом японский военный чиновник Цуруга. Сотрудниками этого отдела были практически все русские журналисты, писатели и поэты, если учитывать то, что их было не так много. На их фоне своими взглядами и действиями выделялись несколько русских эмигрантов. Особое место среди них занимал С. Труфанов. Труфанов являлся цензором и, по мнению большинства русской диаспоры, душителем живого русского слова. По его настоянию из библиотек российской эмиграции был изъят роман Л. Толстого "Война и мир" как вызывающий чувства русского патриотизма. Другой журналист — Талызин — занимался прославлением всего японского. Этой же позиции придерживались и два брата, оба писатели, Заерко. Один из них руководил кружком художественной самодеятельности русской молодежи при БРЭМе. Такого же пошиба были и ряд других писателей и журналистов.

Несколько отличался от них Несмелов. По свидетельствам самих бывших эмигрантов, хорошо знавших его, это отличие было небольшим и заключалось только в том, что на фоне этих душителей от поэзии и прозы он стремился более терпимо относиться к литературному наследию великих русских классиков. А в целом проводил среди русских в эмиграции ту политику, которая была нужна японцам, рассматривающим русских как людей низшей расы, как бездумное стадо рабов.

В августе 1945 года одна из оперативно-розыскных групп территориальных органов госбезопасности и военной контрразведки "СМЕРШ" разыскала и арестовала Арсения Несмелова. После первого допроса он был отправлен в фильтровочно-пересыльный лагерь в посёлок Гродеково, где в сентябре умер от простуды».

Информация из статьи Е. Витковского «Формула бессмертия»: В ответ на запрос Ли Мэн из Чикаго от 24 февраля 1998 года Прокуратура Москвы ответила следующее:

«Ваш запрос о биографических данных Митропольского Арсения Ивановича (псевдоним Арсений Несмелов) прокуратурой г. Москвы рассмотрен. Сообщаю, что Митропольский Арсений Иванович, русский, родился в Москве в 1889 году, арестован 1 ноября 1945 г. по подозрению в контрреволюционной деятельности. Место ареста неизвестно. 6.12.45 умер в госпитале для военнопленных, в связи с чем уголовное дело 31 декабря 1945 г. Управлением контрразведки «СМЕРШ» Приморского военного округа было прекращено. Не реабилитирован. Дело направлено в Главную прокуратуру РФ для решения вопроса о реабилитации.
Начальник отдела реабилитации жертв политических репрессий
В.М. Зайцева »

Кроме того, в статье А. Буяков пишет, что в государственном архиве Хабаровского края есть личное дело Арсения Митропольского с персональной карточкой БРЭМовца Несмелова, в нём «около шести листов, хотя оставшаяся на последних листах сквозная нумерация позволяет утверждать, что дело состояло максимум из 115-117 листов ». По версии Буякова, «в 50-е годы или в конце 80-х годов при передаче архива БРЭМа из центрального оперативного архива бывшего КГБ СССР в Хабаровский архив или позже, в самом архиве, кто-то посчитал, что многим нет необходимости знать о негативных или иных фактах биографии поэта ». И что было в тех остальных уничтоженных документах - остаётся только догадываться.

Итак, мы видим такую картину: Арсений Несмелов - белый офицер, участник Ледового похода, коллаборационист, русский фашист, БРЭМовец, к тому же - НЕ реабилитированный.

В нашей стране появилась тенденция неофициально реабилитировать преступников и предателей посредством мемориальных досок и памятников: Маннергейм в Санкт-Петербурге, Колчаки в нескольких городах, Краснов в Ростове-на-Дону и т.п. Это происходит в России. А теперь начинает ползти ещё и в Китай.

В Харбине проявил инициативу по установке мемориальной доски Арсению Несмелову «Русский клуб» при поддержке следующих организаций и деятелей: Приморское отделение Русского географического общества (иначе называемое Общество изучения Амурского края), издательство «Рубеж» (выпустившее в 2006 году собрание сочинений Несмелова), Амурский госуниверситет, Приморское отделение Союза журналистов РФ, выдающийся китайский русист профессор Ли Яньлин, известный российский писатель Леонид Юзефович.

Недоумение вызывает намерение установить памятную табличку в китайском Харбине, да ещё и на центральной туристической улице Чжунъяндацзе - харбинском «Арбате», где её будут ежедневно созерцать десятки тысяч человек. Желание наших «бълых» десоветизаторов понятно, непонятно участие в этой инициативе генерального консула России в Шэньяне Сергея Пальтова. Ведь сложно его заподозрить в незнании исторических счетов китайцев к японцам за период оккупации и геноцида. Не менее сложно его заподозрить и в незнании текущего уровня антияпонских настроений в Китае в целом и, в особенности, на Северо-Востоке, который пострадал в первую очередь. Как будет выглядеть администрация Харбина, которая даст согласование на установку мемориальной таблички сотруднику японской разведки? Надо ведь понимать, что запрос на согласование подан «уважаемыми людьми» с надлежащим обоснованием и китайцы вряд ли будут вникать в тонкости. Какие это может иметь политические последствия в двусторонних отношениях РФ и КНР? Ведь осадочек точно останется. В очередной раз целятся в коммунизм, а попадают в Россию.

В общем, эскиз мемориальной доски Несмелову с надписью на трёх языках уже готов и ждёт только разрешения китайских властей на установку.

Вот что пишет о нём журналист и писатель Василий Авченко: «От Несмелова не осталось ни могилы, ни архива. Сейчас для нас важно не то, на какие баррикады его определяла история, а то, что это - прекрасный поэт и автор замечательной «окопной» (или «прапорщицкой») прозы Первой мировой ». Ну прекрааааасный поэт…

"У него глаза, как буравцы,
Спрятавшись под череп низколобый,
В их бесцвет, в белесовость овцы
Вкрапла искрь тупой хорячьей злобы.

Поднимаю медленно наган,
Стиснув глаз, обогащаю опыт:
Как умрет восставший хулиган,
Вздыбивший причесанность Европы?"
("Враги")

К русскому читателю наконец возвращаются имена и произведения замечательных поэтов, связавших свою судьбу с Белой армией. Только теперь мы можем сказать, что та, прежняя, Гражданская война закончилась. И если в русской литературе уже давно восстановлены погубленные большевиками Н.Клюев, С.Клычков, П.Васильев, то отчего же так надолго забыли про не менее значимых для нас выразителей русской души, не менее талантливых певцов России? Да, они были белогвардейцами и воевали против новой власти за иначе понимаемую свободу. И очень долгие годы их называли врагами. Но в их груди билось русское сердце, искренне любящее Родину, и в их венах текла родная русская кровь, помнящая подвиги наших великих предков. Их поэтическое слово должно быть также дорого русской литературе, тем более что художественные образы, созданные в свое время этими великолепными поэтами, для нас, нынешних читателей, — это совершенно новое, неожиданное, а для кого-то потрясающее открытие.

Наш долг восстановит ь справедливость и вернуть к духовной жизни замечательных русских поэтов — Арсения Несмелова, Николая Туроверова, Сергея Бехтеева, Ивана Савина, Марианну Колосову и других, исторгнутых из российской словесности на волне классовой вражды. Пора заговорить о них в полный голос. В противном случае Серебряный век русской поэзии теряет свою цельность.

1

До чего же понятна и близка по духу поэзия Белого движения нынешнему времени! К 1917 году народ России по Конституции уже был уравнен в правах, а деление людей на «непримиримые классы» было навязано, искусственно внедрено в сознание обывателей социал-демократической пропагандой того времени. И враги русских, воспользовавшись войной, которую вела страна, и предательством масонского Временного правительства путем обмана рабочих и солдат сумели перехватить власть в «отпавшей» столице.

Моральное состояние лучших людей России после Октябрьского переворота легко себе представить, вспомнив душевные переживания нас, русских патриотов, в августе 1991-го и в октябре 1993 годов. С той лишь разницей, что они, патриоты начала XX века, с оружием в руках поднялись на борьбу с безбожным, безжалостным, русофобским врагом. Мы же на это оказались не способны. Им так же, как и нам теперь, было близко осознание потери великой тысячелетней Родины… И разве не те же мысли и чувства, выраженные при обороне Кремля 90 лет назад белым офицером Арсением Несмеловым, владели нами, когда на глазах у всего мира и, главное, на глазах всей сидящей у телевизора России расстреливали защитников Дома Советов?

…Отважной горсти юнкеров
Ты не помог, огромный город,
Из запертых своих домов,
Из-за окон в тяжелых шторах.
Ты лишь исхода ждал борьбы
И каменел в поту от страха.
И вырвала из рук судьбы
Победу красная папаха.
Всего мгновение, момент
Упущен был — упал со стоном.
И тащится интеллигент
К совдепу с просьбой и поклоном…

Так исторически сложилось, что лучшие (во всех смыслах) люди России большей частью находились тогда среди военных, тем более во время Германской войны. И потому в рядах русских боевых офицеров были Николай Гумилев и Арсений Несмелов. «Золотое сердце России Мерно бьется в груди моей» — сказал первый из них, и был расстрелян в 1921 году. «Тебя добудем мы в бою, Первопрестольная столица!» — выкрикнул второй и вынужден был через всю Сибирь с боями и армией Колчака отойти к Владивостоку. А смертный приговор, вынесенный ему в 1924 году, был приведен в исполнение с опозданием на 21 год. Но поэзия Н.Гумилева давно уже вернулась к русскому читателю и обрела свое место на литературном Олимпе. В то время как стихов Арсения Несмелова до сих пор у нас почти никто не знает, имя это практически остается неизвестным. Потому что он до конца Гражданской войны противостоял врагам исторической России — тем, чьи потомки на наших глазах вновь прорвались в Кремль. Ну, как же, разве можно было допустить к российскому читателю такие строки?

…В этот день страна себя ломала,
Не взглянув на то, что впереди,
В этот день царица прижимала
Руки к холодеющей груди.
В этот день в посольствах шифровали
Первой сводки беглые кроки.
В этот день отменно ликовали
Явные и тайные враги.
В этот день… Довольно, Бога ради!
Знаем, знаем, — надломилась ось:
В этот день в отпавшем Петрограде
Мощного героя не нашлось.
Этот день возник, кроваво вспенен,
Этим днем начался русский гон —
В этот день садился где-то Ленин
В свой запломбированный вагон…

Арсений Иванович Несмелов (Митропольский) родился 8 июня (по ст. стилю) 1889 года в Москве в дворянской семье, прошел обучение во Втором Московском и Нижегородском Аракчеевском кадетских корпусах. Первый его сборник стихов и прозы «Военные странички» вышел в 1915 году.

В звании поручика Царской армии А.Несмелов участвовал в боях Первой мировой войны. Получил ранение. За исключительное бесстрашие был награжден четырьмя орденами.

Осенью 1917 года он принимал участие в московском антибольшевистском восстании юнкеров, жестоко подавленном, которое позже описал в поэме «Восстание». Затем воевал в рядах Белой гвардии — в войсках адмирала Колчака и генерала Каппеля. Участвовал в Сибирском Ледяном походе — одном из наиболее трагических и суровых испытаний Гражданской войны (до сих пор малоизвестных большинству наших современников).

В документах Белой гвардии этот поход назван Великим Сибирским (Ледяным) походом. Возглавил его главнокомандующий Восточным фронтом генерал-лейтенант В.О. Каппель, который в ноябре 1919 года, оставив Омск, двинул 30-тысячную пеше-конную армию на Иркутск — на освобождение предательски арестованного чехословацким корпусом Верховного Правителя России адмирала А.В. Колчака и выданного большевикам. Продвигались с постоянными боями от города к городу: Омск — Ново-Николаевск (Новосибирск) — Барнаул — Красноярск… Однако освободить адмирала не удалось, не успели, он был расстрелян большевиками по прямому приказу Ленина. Тогда каппелевцы двумя колоннами обогнули Иркутск и вышли к Байкалу. В феврале 1920 года армия генерала Каппеля перешла Байкал по льду и вышла к станции Мысовая, где их ждали войска атамана Семенова и санитарные поезда. Это была самая тяжелая часть пути Великого Сибирского (Ледяного) похода. Что такое зима в Сибири — никому объяснять не надо. На станции Мысовая раненые и больныекаппелевцы были погружены в эшелоны, а остальные продолжили этот беспримерный поход до Читы. Всего было преодолено более тысячи километров. По его окончании был учрежден Знак отличия Военного Ордена «За Великий Сибирский поход», который ставился в один ряд с Орденом Святого Георгия.

Находясь в Приморье, в Дальневосточной республике (ДВР), А.Несмелов всецело посвятил себя литературному творчеству. Во Владивостоке им были изданы сборники стихотворений «Стихи» (1921) и «Уступы» (1924), а также поэма «Тихвин» (1922). Здесь он взял себе псевдонимом фамилию (Несмелов) погибшего в бою товарища.

После установления советской власти на Дальнем Востоке А.Несмелов почти два года продолжал оставаться во Владивостоке под надзором ОГПУ без права выезда. Но в 1924 году, заблаговременно узнав о готовившихся новой властью расправах над бывшими белогвардейцами, покинул Родину и через глухую тайгу, через советско-китайскую границу и гаоляновые джунгли сумел добраться до Харбина — главного дальневосточного центра русской эмиграции.

В Харбине поэтический талант Несмелова раскрылся во всей своей силе. По признанию эмигрантских литературных кругов, Несмелов стал одним из лучших русских дальневосточных поэтов. Особую популярность имела его крайне необычная и оттого захватывающая «Баллада о даурском бароне», которая переписывалась и передавалась из рук в руки, как когда-то лермонтовское «На смерть поэта». И хотя в ней с холодной отстраненностью описаны бередящие душу зверства полусумасшедшего барона Унгерна, все же художественное своеобразие и поэтически мастерская форма этой баллады заставляют любого читателя запомнить ее навсегда.

Стихи Несмелова публиковались не только в изданиях русской эмиграции в Китае, но и в Европе, и даже (в 1927—1929 годах) в советском журнале «Сибирские огни». В Китае вышли его поэтические книги «Кровавый отблеск» (Харбин, 1929), «Без России» (Харбин, 1931), «Через океан» (Шанхай, 1934), «Только такие!» (Харбин, 1936), «Полустанок» (Харбин, 1938), «Белая Флотилия» (Харбин, 1942)., а также сборник новелл «Рассказы о войне» (Шанхай, 1936). В Берне отдельным изданием увидела свет его поэма «Георгий Семена» (1936). Творчество Арсения Несмелова высоко оценивали Борис Пастернак, Марина Цветаева, Николай Асеев, Леонид Мартынов и другие советские поэты.

Однако вынесенный большевистским режимом приговор все же настиг поэта. После вступления советских войск в Харбин в августе 1945 г. Несмелов был арестован и переправлен в Советский Союз. Жизнь его оборвалась в том же году в тюремной камере НКВД.

Если нынешнее русское сопротивление заключено в основном в печатном слове, в песне, в митинге (правда, даже это толкает власть в страхе принимать все новые законы, ужесточающие ответственность за так называемую ксенофобию, приписываемую этой властью исключительно русским национально мыслящим патриотам), то сопротивление большевистской диктатуре требовало борьбы подлинной, героической, сопряженной с личной гибелью. Воины из Белого стана, сопротивляясь насилию, сознательно шли на смерть. И потому их поэты были выразителями подлинного, героического патриотизма. В их сердцах жила Родина, великая и прекрасная, их патриотизм был глубоко искренним и национально-волевым.

Пели добровольцы, Пыльные теплушки
Ринулись на запад в стукоте колес.
С бронзовой платформы выглянули пушки.
Натиск и победа! или — под откос.

Трагедия, пережитая ими, была ничуть не меньшей, чем та, какую переживаем ныне мы. И разве не о нашем времени сказаны эти слова? Ведь это к нам, нынешним, сквозь годы забвения обращается героический, пронзительно-русский поэт Арсений Несмелов:

Воля к победе.
Воля к жизни.
Четкое сердце.
Верный глаз.
Только такие нужны Отчизне,
Только таких выкликает час.
Через засеки
И волчьи ямы,
Спешенным строем
Иль на коне.
Прямы, напористы и упрямы —
Только такие нужны стране.

Время все расставляет по своим местам. Шелуха отпадает и превращается в прах. Но живое слово, за которым стоят честь и достоинство, как зеленая ветвь, пробивается сквозь любые нагромождения лжи и клеветы. Поэты Белой гвардии возвращаются на Родину своим блистательным творчеством. Они возвращаются к нам на века и уже никогда не уйдут из наших сердец.

Валерий Хатюшин